— Да. Эрлих у нас на неплохом счету, — сдержанно сказал я.

— Вот видишь, на неплохом… А вот Рубинов…

— Русинов, наверное?

— Да, Русинов… Вот о Русинове я бы так не сказал…

— Хороший работник.

— Тебе, конечно, видней. Но впечатление не то. Из другого теста. Не тот замес и не те дрожжи. Я, признаться, был немного удивлен, что ему поручили на первых порах расследование. Но зато не удивился, когда дело кончилось ничем… Он у тебя член партии?

— Да.

— Вон как? — удивился Шамрай. — Но партиец партийцу рознь… Он с меня трижды, нет, четырежды допросы снимал. Странные допросы… Будто уличить меня в чем-то пытался… Поверишь, нет, но к концу я уже сам себя преступником почувствовал. Уж, думаю, не Шамрай ли поджег дачу и стрелял сам в себя? — Он усмехнулся, кончики губ изогнулись. — Значит, говоришь, член партии? Ну, ну…

Его высказывание о Русинове меня покоробило, хотя по-своему он был прав. Если работа Эрлиха по делу отличалась прямолинейной категоричностью и субъективностью, то деятельность Русинова тоже не являлась эталоном. В составленных им документах, а по документам можно определить стиль следователя и его подход к делу, ощущалась какая-то нервозность, непоследовательность, будто он одновременно и хотел и опасался определенности. Тут уж проявилась но гибкость ума, а какая-то разболтанность. Казалось, что Русинов вопреки известной пословице пытается одновременно сидеть не на двух, а на десятке стульев, и мысли его сражаются между собой до полного взаимоистребления. Вопросы, которые он задавал Шамраю, отличались, мягко говоря, нетактичностью. Человеку, чудом оставшемуся в живых, таких вопросов не задают даже в том случае, если некоторые его утверждения и не кажутся обоснованными или достаточно убедительными.

Знакомясь с делом, я сразу обратил на это внимание, так как Всеволод Феоктистович обычно отличался чувством меры и такта. В деле Шамрая это чувство ему, безусловно, изменило. Тут Русинов дал, конечно, маху. И вот результат: недоверие и недоброжелательность.

По моей просьбе Шамрай подробно рассказал уже известные мне обстоятельства происшедшего. Говорил он скучно, вяло, почти дословно цитируя свои предыдущие показания. Ночная работа, неисправный сейф, поездка на дачу, пожар, нападение, взломанный замок, выстрелы…

Шамрай не зря себя хлопал по шее, когда заговорил об этом деле. Оно ему действительно осточертело. Но что поделаешь?

— Дача за тобой давно закреплена?

— С августа прошлого года. Как только закончилось строительство.

— Но это же конец сезона.

— Так получилось. Должны были сдать к апрелю, но затянули.

— Ты ею постоянно пользовался?

— Нет, конечно. По выходным, да и то не часто. Сам знаешь — работа. Так намытаришься за день, что не до дачи. То партдень, то совещание, то люди приходят, то в наркомат вызывают. Лишь бы ноги до дома дотащить.

— А семья?

— Да также. Жена связана с работой, общественные нагрузки. Женорганизатор. Дочка учится в школе второй ступени… Вообще-то, дача для дочки предназначалась: с легкими у нее не в порядке — наследственность. Воздух нужен. Но закрепили дачу за мной к концу школьных каникул, так что она там после пионерлагеря всего несколько раз побывала. Ну, а в октябре я их обеих на юг отправил, в Крым. Море и все такое…

— В общем, не часто пользовались?

— Я там за все время дней шесть провел, ну а они восемь — десять, не больше…

— Телефон на даче был?

— Нет. Хватит того, что мне по ночам домой звонят. Тебе, верно, тоже?

— Бывает. Знакомые, сослуживцы приезжали?

— Да нет. Кроме моего секретаря Гудынского, никого не было.

— А приглашал кого-либо?

— Нет.

— Шофер у тебя один?

— Трое. Две машины, три шофера.

— Кто из них бывал на даче?

— Никто. Я ведь и сам машину вожу.

— А кто из сотрудников знал адрес дачи?

— Только Гудынский. Ведь я дачей, можно сказать, не пользовался, так что и адрес сообщать было вроде ни к чему.

— А местонахождение дачного поселка?

— Это, видно, знали. Дачный поселок известный. Знали и о том, что там у меня дача. Могли, по крайней мере, знать.

— А почему ты решил именно 25 октября отправиться на дачу, хотя тебе нужно было с собой документы брать?

— Вообще-то, ты тут прав: притупление бдительности. Недоучел возможных последствий. Но взыскание за это я уже получил.

— Я не о том. Почему у тебя мысль о поездке в будний день возникла, да еще с документами?

— Я уж и сам об этом думал. Ну как тебе объяснить?

Устал чертовски, а тут соблазн за рулем посидеть, проветриться, да и свояченицу не хотелось ночью беспокоить. Она у нас рано ложится, а я засиделся на работе и ключ от квартиры дома забыл…

— Кстати, Филимон Герасимович, — сказал я, — ты помнишь, когда уехал с работы?

— Ну а как же. На память не жалуюсь. Служит. Было тогда около двенадцати, а точней — без двадцати двенадцать.