— Иван Николаевич, почему вы избрали профессию парикмахера? Вы образованный человек, знаете языки, разбираетесь в экономике, математике, картографии…

— Ошибаетесь, Александр Семенович. Зайков, о котором вы говорите, давно умер, да будет ему земля пухом! — Он шутливо перекрестился. — Мой однофамилец изучал различные науки, был сведущ в языках, проливал свою голубую кровь за белую идею, почитал батюшку царя и трехцветное знамя… Разве у меня есть с ним что-либо общее, кроме фамилии? Я только куафер, Александр Семенович, труженик брадобрейного цеха, мастер усов и прически…

— Это сейчас.

— Не верьте анкетам, Александр Семенович. — Он отломил кусочек печенья, положил его в рот, огляделся, словно только сейчас обратил внимание на комнату, в которой мы сидим, на зарешеченное окно и глядящую в него монастырскую башню. — Некогда я открыл для себя великую истину. Это открытие я сделал в отрочестве. Правда, не самостоятельно. Мне помогла Диана…

— Я не настолько хорошо знаю вашу биографию.

— Простите, вы совершенно правы, тем более что в анкетах я ничего не писал о Диане. Диана — это гончая отца, Но мне не хочется отнимать у вас время…

— Я с удовольствием послушаю.

— Ну что ж… В конце концов, это очень маленькая история. Мой отец, вернее, отец усопшего однофамильца, что вам, конечно, известно, был помещиком. — Он усмехнулся. — И, помимо того, как вам, возможно, и неизвестно, страстным охотником. Псарня была его гордостью и утехой. Породистые щенки жили в нашем доме, в комнатах. Диана считалась лучшей. Она была сообразительным кутенком с незаурядными цирковыми способностями. Я довольно быстро выучил ее разным кунштюкам. А когда она подросла, отец взял ее на охоту. И тут, увы, оказалось, что Диана не унаследовала от своих чистопородных родителей ни порыска, коим они славились, ни их страсти к этому благородному занятию. Отец лично занимался ее натаской, но безуспешно. Он промучался с ней месяц и, убедившись в бесплодности своих попыток, приказал ее повесить. На осине. Осина считалась проклятым богом деревом. Существовало поверье, что на ней удавился Иуда, и с тех пор лист на осине дрожит, а под корой цвета пресловутых сребреников застыла Иудина кровь. Склонные же к суевериям охотники считали, что не повесить на осине негодную борзую или гончую — значит искушать судьбу и навсегда лишиться удачи в охоте. И Диану повесили на осине. Вбили в осину крюк и повесили… Однако эта печальная дореволюционная история имеет «хеппи энд» — счастливый конец. Некий благородный егерь, человек из народа, кстати говоря, мой тезка, перерезал веревку и таким образом спас несчастную собаку от смерти. Он взял ее к себе. Отец, конечно, узнал об этом, но предпочел закрыть на случившееся глаза…

— А где же нравоучение?

— Как и во всех хрестоматийных историях, соль здесь в послесловии… — сказал Зайков. — Через год, уже будучи кадетом, я, или, точнее, мой однофамилец, навестил егеря и Диану, но… Но, представьте себе, Александр Семенович, что Дианы, как таковой, уже не было… Собака егеря, хотя и была похожа на Диану, отзывалась лишь на кличку Машка. А Машка не знала ни хозяина Дианы, ни меня, ни кунштюков, ни осины, на которой повесили Диану… Вначале меня это удивило — ведь в кадетском корпусе не преподавали философии, — но после некоторых размышлений я понял, что и животные, и люди умирают не единожды, а многократно. И умирают, и рождаются…

— В этом заключается ваше открытие?

— Да, его упрощенная схема, — улыбнулся Зайков.

— Итак, осина, выполняющая функцию мертвой и живой воды?

— Я бы сказал иначе: дающая новую жизнь, ничем не связанную, кроме анкеты, с предыдущей. Цепочка смертей и рождений, чудесных превращений повешенных диан в машек…

— А полковников генерального штаба в куаферов?

— Разумеется.

— Кстати, когда произошло это чудесное превращение?

— Давно, очень давно… Вскоре после ареста, Александр Семенович.

— К тому времени, если не ошибаюсь, ваш однофамилец уже был вторично женат? Ведь первая жена погибла в Омске в двадцать втором…

— И жена, и сын…

— Простите. И жена, и сын… Значит, он был вторично женат?

— Да…

— И жену звали Юлией Сергеевной?

Протянувший было руку за печеньем, Зайков застыл.

Быстро, через плечо взглянул на меня. И я подумал, что он, наверно, очень любит Юлию Сергеевну, эту хрупкую женщину со злыми глазами, которая совсем неплохо приспособилась к жизни.

Зайков молчал. Вокруг глаз темнели тени. Дряблая кожа под подбородком, жилистая худая шея, обвислые щеки…

— Мне бы не хотелось говорить о Юлии Сергеевне…

— Знаю, Иван Николаевич.

— Если бы вы больше не упоминали ее имени, я был бы вам очень благодарен. Более неприятную для меня тему трудно избрать…

— Это я тоже знаю.

— И тем не менее хотите продолжить разговор?

— Да. У меня нет иного выхода, Иван Николаевич.

— Вон как?

— К сожалению. Для этого разговора, собственно, я и приехал на Соловки.

— Даже так?

— Да. И это, кстати говоря, для вас не тайна.

— Я вас не понимаю, Александр Семенович.

— Понимаете, Иван Николаевич, прекрасно понимаете.

— Откуда такая уверенность, позвольте полюбопытствовать?

— Вы же получили письмо от Пружникова?

Он молчал, словно не слышал моего вопроса. А может быть, он его действительно не слышал…

— Получили или нет?