К счастью для Марка, на третий год его пребывания в Лондоне благодетельница умерла, завещав ему все свое состояние. С этого момента жизнь его теряет ореол легенды и приобретает характер вполне исторический. Он уладил отношения с заимодавцами, оставил увлечения молодости и даже сам стал покровительствовать. Он покровительствовал Искусству. И не только ростовщики поняли, что Марк Эблет не нуждается больше в деньгах; редакторы теперь получали от него бесплатно статьи и завтраки; издатели время от времени заключали с ним договоры на издание очередного томика, причем он брал на себя все расходы и от гонораров отказывался; многообещающие молодые поэты и художники обедали с ним; а однажды он даже вывез на гастроли некую театральную труппу, с одинаковой увлеченностью исполняя в этом путешествии одновременно две роли — хозяина труппы и первого любовника.

Он не был снобом в полном смысле этого слова. В просторечии снобом принято называть человека, «который обожает лорда»; более точное определение — человек, который придает слишком большое значение предметам, того не заслуживающим. Марк не был лишен тщеславия, но он с большей охотой общался с театральным администратором, чем с графом; он скорее подружился бы с Данте — если допустить, что такое возможно, — чем с герцогом. Можете считать его снобом, но не худшим из снобов; прихлебателем, но на поприще Искусств, а не светской жизни; честолюбцем, но обитающем вблизи Парнаса.

Сфера его покровительства не ограничивалась Искусствами, она распространялась также и на Мэтью Кэйли, его кузена, тринадцатилетнего подростка, жившего в столь же стесненных обстоятельствах, как некогда и сам Марк. И, Марк послал кузена Кейли в школу, а потом в Кембридж. Первоначально его мотивы были вполне бескорыстны: желание возместить учтенный где-то на небесах долг щедрости. Но, вероятно, по мере того, как мальчик подрастал, Марк, строя планы его будущего, все больше и больше учитывал собственные интересы; ведь блестяще образованный двадцатитрехлетний Мэтью Кейли представлял собой весьма выгодную собственность для человека в его, Марка, положении, то есть, для человека, чья суетная жизнь почти не оставляла времени для улаживания собственных дел.

И Кейли, достигнув двадцати трех лет, стал вести дела своего старшего кузена. К тому времени Марк уже успел приобрести Рэд Хауз с прилегающим к нему значительным участком земли. Кейли стал вести хозяйство. Обязанности его были многообразны. Он не был в полной мере ни секретарем, ни управляющим имением, ни поверенным в делах и ни тем более компаньоном; он совмещал все эти функции. Марк полностью положился на него и стал называть его «Кей», справедливо полагая, что «Мэтью» в данных обстоятельствах не совсем уместно. Главное достоинство Кея заключалось, по мнению Марка, в том, что тот от него зависел, но вдобавок он был еще рослым, крепким парнем, отлично сбитым, с тяжелой нижней челюстью, и никогда не досаждал пустыми разговорами, — словом, просто находка для человека, который любит вести беседу самостоятельно.

Сейчас Кейли было уже двадцать восемь, но на вид ему можно было дать и все сорок — то есть столько же, сколько и его патрону. В Рэд Хаузе все время были гости, и Марк предпочитал приглашать тех — считайте это либо добротой, либо тщеславием, — кто не мог уплатить ему ответный долг гостеприимства. Давайте посмотрим на всех гостей, когда они спускаются к завтраку, о котором мы уже знаем со слов горничной Стивенс.

Первым появился майор Рамбольд, высокий, солидный джентльмен с серыми волосами и седыми усами, одетый в норфолькскую куртку и серые фланелевые брюки. Жил он на пенсию за выслугу лет и пописывал в газеты заметки по естественной истории. Он внимательно оглядел блюда на раздаточном столике, выбрал себе салат, за который и принялся. Он как раз переходил к колбасе, когда появился следующий гость. Это был Билл Беверли, жизнерадостный молодой человек в белых фланелевых брюках и спортивной куртке.

— Доброе утро, майор, — сказал он, входя, — как ваша подагра?

— У меня не подагра, — ответил майор угрюмо.

— Ну, а что там у вас?

Майор в ответ что-то буркнул.

— Я, видите ли, стараюсь быть вежливым за завтраком, — объяснил Билл, щедро накладывая себе овсянки. — Сейчас все такие невоспитанные. Вот и я спросил. Можете не отвечать, если это секрет. Хотите кофе? — добавил он, наливая себе чашку.

— Благодарю вас. Я никогда не пью, пока не кончу есть.

— Вы совершенно правы, майор; все зависит от привычки, — Билл уселся за стол. — Что ж, сегодня прекрасная погода для игры. Судя по всему, будет ужасная жара, но это как раз нам с Бетти на руку. На пятой лужайке начнет болеть ваша старая рана, та самая, которую вы получили в сорок третьем в пограничном сражении; на восьмой полетит печень, подточенная многолетним пристрастием к острым блюдам, на двенадцатой…

— Заткнись, осел.

— Да нет, я только предупреждаю. Э-э, доброе утро, мисс Норрис. Я как раз рассказываю майору, что должно с ним и с вами случиться сегодня днем. Вам помочь, или сами выберете себе завтрак?

— Не затрудняйтесь, — сказала мисс Норрис. — Я сама. Доброе утро, майор. — Она обворожительно улыбнулась.

Майор кивнул.

— Доброе утро. Будет жара.

— Я как раз говорил, — начал Билл, — что тут-то… Привет, Бетти. Доброе утро, Кейли.

Бетти Кэлледайн и Кейли вошли одновременно. Бетти было восемнадцать и она была дочерью миссис Джон Кэлледайн, вдовы художника, которая при Марке исполняла роль хозяйки. Рут Норрис серьезно относилась к своей профессии актрисы, а по выходным серьезно относилась к игре в гольф. В обоих занятиях она достаточно преуспела.