Понимал Твардовский, что Заболоцкому в том году было практически нести некуда, что отказывает он не от места на страницах “Нового мира", но от литературы вообще?

Должен был понимать» [197] .

То ли констатируя факт, то ли в оправдание ироничного, а нередко и враждебного отношения Твардовского к современным ему поэтам, Слуцкий писал, что Твардовского ожесточили одинокая молодость, опоздавшее на несколько лет признание, равнодушие мэтров.

«Состояние поэтической профессии оценивал иронически, к коллегам (ко всем или почти ко всем) относился плохо.

Правда по-разному. Писавших похоже на него — презирал. Писавших непохоже — ненавидел» [198] .

Вот несколько эпизодов из поездки:

«В купе международного вагона Твардовский сказал мне вполне искренне дословно следующее:

— Каково мне, Борис Абрамович, — быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.

Продолжение тирады было прервано тихим смехом Заболоцкого.

В том 1957 году Твардовскому не нравилась вся русская поэзия, начиная с Некрасова. Есенин — особенно, но и Маяковский, Блок. О Пастернаке он выразился:

— Конечно, не стал бы за ним с дубиной гоняться. — Это и было пределом его доброжелательства к Пастернаку.

Заболоцкому при мне он продекламировал немалый кусок из какого-то старого его стихотворения (кажется, из «Цирка») и добродушно сказал:

— Ну и загибали же вы!.

Мартынову (и где! В Сицилии!) он сказал:

— Вот итальянцы пишут, что у вас есть интересные поэмы о Сибири. Надо бы познакомиться, потому что стихи-то ваши — невесть что!» [199]

Вл. Лакшин воспроизводит рассказ Слуцкого: тот возвращался с Твардовским в одном купе из Италии. Твардовский читал журнал со стихами Вл. Маркова и вдруг с яростью отшвырнул его. «Что же вы сердитесь, — сказал Слуцкий, — ведь он всюду на вас ссылается как на наставника».

«Мой грех, мой грех, — ответил Твардовский. — Я из жалости напечатал когда-то его стихи» [200] .

Характерный эпизод, не описанный самим Слуцким, приводит в своих воспоминаниях о Борисе Слуцком Андрей Турков.

«И надо же было так случиться, что на обратном пути <из Италии> оба <Твардовский и Слуцкий> оказались в одном купе со случайным попутчиком, дипломатом-казахом, в придачу.

В разговоре Твардовский очень резко высказался об одном из любимых Борисом поэтов и внезапно воззвал к “нейтральной” стороне — соседу дипломату: “Вы знаете стихи такого-то?”

Оказалось, что нет. Тогда Александр Трифонович спросил, а знает ли он его, Твардовского. И тот с восторгом припомнил “Василия Теркина” и заявил, что его автор великий поэт.

“Великий” торжествовал, но, как оказалось, ненадолго. При всей своей корректности Борис в таких вопросах был непоколебим.

Тогда я решил, — рассказывал Борис, — воспользоваться запрещенным приемом.

— А Ошанина, — спрашиваю, — вы знаете?

— О да, — отвечает. — Великий поэт!

И посрамленный Твардовский выругался и залег на свою полку» [201] .

Между тем эти «путевые колкости» не отражают того, что Слуцкий и Твардовский два крупных, хотя и разных поэта. Оба были глубоко преданы главному делу своей жизни, каждый из них был яркой индивидуальностью. Оба в своем творчестве опирались на живой народный язык, а в своих военных стихах — на язык окопный, на фронтовую речь. Близость некоторых мотивов у Твардовского и Слуцкого отмечает Л. Лазарев. Он сравнивает два стихотворения: «Однофамилец» Слуцкого, где речь идет о погребенном солдате, однофамильце Слуцкого, в смерти которого поэт не виноват («Но пули пели мимо — не попали, // Но бомбы облетели стороной…»), и стихотворение Твардовского: «Я знаю, никакой моей вины // В том, что другие не пришли с войны…»

Продолжая сравнение, приводит строки из «За далью — даль»:

И в подтверждение приводит строки Слуцкого:

Трудно понять, почему на этом месте Лазарев обрывает знаменитое стихотворение Слуцкого. Окончательные строки стихотворения более существенны и вместе с тем не менее важны для подтверждения мысли Лазарева о близости мотивов в творчестве двух поэтов. Кстати, эти строки оправдывают и название книги «Без поправок…», которое дал ей составитель Л. Лазарев.