– Это все еще от деда… – растерянно приборматывал небалованный женским вниманием Лордик. – Стулья немецкие, трофейные, из Бабельсберга… Дед был полковником, ему целый вагон к вывозу полагался… Так Сталин распорядился… тогда… А картины, видишь, специфические – Маркс, Энгельс, Ленин… Плеханов вон, зачем-то… Сталин тоже был… Мама сняла, боялась очень… А лося отец сам… вот… убил, значит, и чучело закуклил и повесил, моль-то разводить…

– А камин вручили тетке прилюдно за ударный мартен! Ладно, Аля, не оправдывайся, живешь – и живи хорошо, я тебе не народный контроль…

– Камин газовый, – зачем-то сообщил Лордик. – Там газ подведен, и пламя поэтому синее… Не очень красиво…

– Но романтично! – она артистично обвила рукой шею Лордика и шепнула на ушко игриво:

– Дурачок, когда идешь налево, обручальное кольцо с пальца снимать полагается…

Мезенцов растерялся и не нашел ничего лучше, чем начать стаскивать кольцо.

– Не при даме! – мягко удержала его Татьяна. – Сейчас оставь, так даже пикантнее…

Старшему сыну, Мирону Леонардовичу, отец доверял вполне. Он был плоть от плоти Мезенцовых, статный и красивый, как гусарский офицер. Пошел по финансовой линии и возглавил (не без помощи отца, конечно) инвестиционную компанию. Он умело играл на рынке ценных бумаг, продавал и покупал акции, владел солидной недвижимостью.

Сын боготворил отца. Однажды, когда Леонард Николаевич совсем было собрался умирать от панкреатита, Мирон бросил все дела и прилетел через две тысячи километров с Гибралтара. Он ворвался в комнату, раскидал охрану и бросился к изголовью.

– Папа! Что это?! Почему ты не вызвал врача?! Я не понимаю… Какое лекарство тебе купить? Только не говори, что умираешь – папа, это… Уйдите, нам пока не нужен священник! Отец не умрет, уходите…

– Не шуми, сынок! – попросил Мезенцов-старший, обнимая голову сына пергаментной рукой. – Хорошо, что ты приехал… Но я хочу, чтобы ты ушел в гостиную… То, что мне придется рассказать – не для твоих ушей, Мирон… Уходи… Что ты стоишь? Я приказываю – у меня осталось мало сил, а мне надо закончить…

Мирон ушел. Он привык слушать отца во всем. Но на пороге не выдержал – и как-то по-детски заскулил, заплакал, будто котенок над трупом хозяйки…

Может быть, это сыновье искреннее заступничество перед Богом было Лордику Мезенцову зачтено, и необратимый, казалось бы, распад организма вдруг потек в обратную сторону. Получилось в итоге конфузно: помирал – и выздоровел, вроде как притворялся, миндальничал…

– Ему не надо этого слушать… – говорил тогда Леонард Николаевич священнику. – Довольно ему и того, что он знает… А вы слушайте до конца, и ничего не пропустите, отец! Я опускаю много мелочей, но есть такие мелочи, которые очень важны… Поэтому не думайте, что я несу какую-то блажь… В тот день я был очень счастлив. Мы пили вино и танцевали под тихую музыку, потом я отвел Таню в спальню и… никогда мне не было так хорошо, святой отец! Женщины в постели чаще всего – полено… А она была самоей тьмой приникающей и теплой, она обволакивала… Вы знаете, что такое «минет», святой отец? Не знаете? Ну и ваше счастье… Советские женщины тогда тоже ни хрена не знали, даже предположить не могли… А она знала и умела… В общем, в задницу все эти подробности, вы лицо духовное, и значение в них только одно: она меня взяла изнутри… Не просто за яйца, как бывает, святой отец, а именно за сердце, тонкой рукой с коротко стриженными ногтями… Она тогда не могла позволить себе маникюр, святой отец, она же сидела в машинистках и набирала всякие тексты…

Мы встречались один-два раза в неделю, и она всякий раз рассказывала много интересного. Ведь тексты-то печатались непростые, полные если не государственных, то служебно-карьерных тайн. Я многое уяснял для себя в раскладах нашей партийной верхушки… А однажды она пришла заплаканная… Да, я помню это, как сейчас… Вся зареванная пришла и протягивает мне листочек бумаги…

Тогда им электрические машинки «Ятрань» установили. Текст стал ровнее, бумагу насквозь литеры не пробивали. Казалось, что этот гудящий агрегат – чудо техники. Не напрягаясь, не тратя сил – нажал кнопочку – и буква уже на бумаге. Вообще-то у нее были очень сильные руки: она и на механических печатных машинках много поработала.

Но тот листочек она напечатала на «Ятрани». Да, ровным таким густым шрифтом, я хорошо запомнил почерк «Ятраней» по работе…

Это был листок под копирку. Запрос на меня, грешного. И четкий, жестокий, холодный ответ – как будто из-под рентгена меня вытащили. Я-то думал, что умело маскируюсь, что скрываю свои чувства, что я сфинкс для начальства – а про меня, оказывается, знали все…

…Руки Мезенцова дрожали. В висках колотились кровяные молоточки. Он не должен был увидеть эту бумагу, но и то, что он ее увидел, мало что меняло: это был приговор карьере, а карьера казалась Мезенцову тогда смыслом всей жизни.

«Мезенцов Леонард Николаевич. Из семьи служащих. Отец и мать – сотрудники КГБ… Семейная генетическая склонность к садизму и насилию в настоящее время латентна… Карьерист… Основа мировоззрения – цинизм… Страдает приступами черной меланхолии… Склонность к суициду…»

Лордик посчитал тогда, что все кончено, что он, как какой тайный агент, засыпался, и возврата к успеху не будет. Лордик думал, что теперь его ждет малоответственная работа на самых гнилых участках партстроительства. В этом его слезами поддерживала Таня, уверенная, что блестящий «папик», покровитель и толкач блестяще же провалился на подмостках реального социализма.

Глупые, наивные сопляки! Они не знали, и не могли тогда знать, что отрицательные качества уже становятся для власти положительными, что сумма облика будет кем-то отслежена, выделена и подана в особой папке на рассмотрение.

Бумага ушла наверх. Таня ушла от Лордика. Может быть, потому, что уже не могла рассчитывать на его успех, и по методу Дарвина искала нового сильного самца. А может, наоборот, потому что слишком уже привязывалась к Мезенцову, и случайная связь принимала серьезный оборот…