Катя в это время спала и во сне шевелила губами, произнося неслышный монолог в ритме своего молодого, трепетного сердца.

Ах, Катенька, Катюшенька, кто сможет пожалеть тебя?

Посмеет полюбить тебя?

Попробует понять тебя?

Не жалостью прохожего к калеке-побирушечке, той жалости – на гривенник.

Любовию не рабскою, на воровство похожею, любовью не рассудочной, на ремесло похожею, любовью не отеческой, до той поры отрадною, пока дитя покорное.

Не пониманьем праздного зеваки перед выставкой в витрине книжной лавочки, где за стеклом красуются обложки лишь и ценники, тот по обложке высудит: вот эта – блядь столичная, вот та – провинциалочка, а эта – стерва знатная, пиявка ненасытная, вселенную всю высосет, небось, и не подавится...

Нет, пожалеть той жалостью, какой жалеют равного.

Нет, полюбить до донышка, до волоска, до родинки, чтоб ревновать и к яблоку, которое любимая кусает и, с румяного, сок слизывает медленно, так полюбить, чтоб плакалось от взгляда, сквозь скользнувшего, и слезы те горючие любить – их Катя вызвала!

Нет, так понять, как пробуешь себя понять, бесценную, – такие находя в душе ходы и разветвления, что путаешься: кто же я? Что о себе я думаю? Нежна я или опытна? Добра или расчётлива? Понять, но без презрения к привычкам или слабостям, прощать их, как себе прощаешь ноготок обломанный.

Эй, Дима, ты сумеешь так?

Андрюша, ты сумеешь так?

А я сама сумею так?

Сердечко моё, ёжик мой, мой Себастьян, расстрелянный Эротом, что – попробуем?

Земля набухала, гудела и томилась силой не взошедших покуда косматых трав. Норушкина знобило – так всегда бывает, когда перебиваешь сон. В ноздри звонко ударял настоянный весенний запах прошлогодней прели.

Пока Норушкин скрёб песком закоптелый котелок, в котором час назад хохотала уха и метались ослепшие рыбы, приречный ветер шуршал вокруг сухим камышом и студил лицо. Окрестные холмы угрюмо ожидали пробуждения: казалось, вот-вот повсюду взойдут не ковыли, а, обдирая со скул земляную гниль, поднимутся из могил монголы Чингисхана и Хубилая.

Руки Николая были перепачканы жирной сажей, и мутная речная вода сходила с них как с гуся.

Когда-то, после исключения его из Александровской гимназии за скверное прилежание и бесконечные школьные проказы, далеко не всегда невинные (так, однажды он распустил про директора слух, будто бы тот велел убить трёх гимназистов, чтобы перелить в себя их кровь и тем продлить свою угасающую жизнь), в семье решено было определить Николеньку в военное заведение. Выбор отца, доктора права Петербургского университета, служащего по линии Министерства государственных имуществ, пал на Морской корпус, куда он и отдал десятилетнего оболтуса Николеньку, возложив надежды относительно блестящей гражданской карьеры на младшего сына Илюшу.

Но данность твёрже грёзы и гораздо плотнее родительских желаний – стать морским офицером Николаю не пришлось. Как только началась война с Японией, он, не дожидаясь выпуска, отправился на фронт, записавшись рядовым в пехотный полк, что, признаться, в глазах окружающих выглядело по меньшей мере чудачеством. Впрочем, собственные его намерения тоже оказались мягче реальности – здесь его поджидала первая издёвка судьбы в череде предписанных ему роковых сценарных недоделок – к тому времени, когда Николай попал наконец на Дальний Восток, война (прискорбно для отечества и предательски для него лично) уже закончилась.

Однако именно там, неся лишённую всякой романтики службу, он услышал от староверцев легенду о семи башнях сатаны, число которых соразмерно числу главных ангелов, сошедших с неба на землю, чтобы возлечь с дочерьми человеческими, а сынам человеческим открыть то, что было скрыто, и соблазнить их на грехи: одна из башен находилась в Туркестане, две – в России (здесь, в Сибири, и где-то на западе, за Уралом), а местонахождение остальных четырёх было кержакам неизвестно. По словам староверцев, чьи волосы были пожухлыми, а седина в бородах – шафрановой, как желток, за башнями исправно надзирали бродячие колдуны, демонопоклонники, которых кержаки называли убырками – по наущению лукавого убырки в свой срок насылали через эти пасти преисподней на белый свет чёрные беды. Ещё говорили кержаки, что боксёрский мятеж в Китае и недавняя война с японцем наведены были как раз через здешнюю башню, ибо видели люди не раз за последние годы в Даурии, Кяхте и даже под Томском страшных ликом человекоподобных существ, головы которых, как вымя, украшали четыре рога, – то были те самые убырки, сходившиеся к сибирской башне, чтобы излить из адского пекла в мир раздор, войну и крамолу.

История эта возбудила в Норушкине живой интерес, так как наложилась на памятные с детства рассказы дяди Георгия, который не раз то ли в шутку, то ли всерьёз завещал ему надзирать за некой чёртовой башней в побудкинской усадьбе и нечисть до неё не допускать, поскольку башня эта от скверны очищена и издавна уже не злу, но борьбе со злом служит. Всё, что дядя говорил ему об этом, сознание сохранило в виде устойчивого фона, вполне гармонирующего с кержацким преданием. Кроме того, гарнизонная жизнь, в силу раз и навсегда заведённого порядка, была скучна, а скука – это такое дело, которым можно заниматься бесконечно и всё равно никогда не доведёшь его до конца. Следовательно, делом этим лучше не заниматься вовсе.