Гюбертина ответила, что, должно быть, монсеньер ведет родословную от младшей линии Откэров, потому что старшая давно угасла. И нужно сказать, это — странное превращение: ведь маркизы д’Откэр из века в век ожесточенно боролись с бомонским духовенством. В 1150 году один настоятель предпринял постройку церкви, располагая только средствами своего ордена. Скоро выяснилось, что денег не хватит, постройка была доведена только до свода боковых часовен, а недоконченный неф пришлось покрыть деревянной крышей. Восемьдесят лет спустя Иоанн V, восстановив свой замок, пожертвовал Бомону триста тысяч ливров, и эти деньги вместе с другими средствами дали возможность снова взяться за постройку церкви. На этот раз удалось возвести неф. Обе же колокольни и главный фасад были закончены много поздней, уже в пятнадцатом столетии, около 1430 года. Чтобы отблагодарить Иоанна V за его щедрость, духовенство предоставило ему самому и всем его потомкам право хоронить своих покойников в склепе, устроенном в боковой часовне св. Георгия, которая отныне стала именоваться часовней Откэров. Но хорошие отношения не могут длиться вечно; вскоре начались непрестанные тяжбы из-за первенства, из-за права взимания податей, и замок сделался постоянной угрозой вольностям Бомона. Особенно ожесточенные ссоры вызывали мостовые пошлины, так что владельцы замка стали наконец угрожать, что совсем запретят судоходство по Линьолю; но тут начал входить в силу разбогатевший нижний город со своими ткацкими фабриками. С тех пор Бомон со дня на день делался все сильнее и влиятельнее, а род Откэров все хирел, пока замок не был снесен и церковь не восторжествовала. Людовик XIV. превратил ее в собор, и при нем же было построено здание епископства в старом монастырском саду. А сейчас, по воле случая, один из Откэров возвращается сюда повелевать в качестве епископа тем самым духовенством, которое после четырехвековой борьбы победило его предков.

— Но ведь монсеньер был женат, — сказала Анжелика. — Правда, что у него двадцатилетний сын?

Гюбертина взяла ножницы и подрезала кусочек пергамента.

— Да, мне рассказывал отец Корниль. Это очень грустная история!.. При Карле Десятом монсеньер был капитаном, ему как раз исполнился двадцать один год. В тысяча восемьсот тридцатом году, двадцати четырех лет, он вышел в отставку и, говорят, после этого до сорока лет вел очень рассеянную жизнь: много путешествовал, пережил разные приключения, дрался на дуэлях. Но однажды вечером он встретил за городом, у друзей, дочь графа де Балансе, Полу. То была девушка чудесной красоты и притом очень богатая, ей едва исполнилось девятнадцать лет, то есть она была моложе его на целых двадцать два года. Он влюбился в нее как безумный, она отвечала на его любовь, и очень скоро сыграли свадьбу. Тогда-то он и выкупил развалины Откэра за какие-то гроши, чуть ли не за десять тысяч франков. Он собирался вновь отстроить замок и мечтал поселиться в нем с женой. Молодожены на целых девять месяцев укрылись в старинной усадьбе где-то в Анжу, никого не желая видеть, не замечая, как летят часы… Пола родила сына и умерла.

Гюбер, переводивший рисунок с бумаги на материю при помощи шила, которое он обмакивал в белую краску, побледнел и поднял голову.

— Ах, бедняга! — прошептал он.

— Говорят, он и сам чуть не умер, — продолжала Гюбертина. — Через неделю он постригся. С тех пор прошло двадцать лет, и вот он епископ… Но рассказывают, что все эти двадцать лет он отказывался встречаться со своим сыном, стоившим матери жизни. Монсеньер отдал его на воспитание дяде, старому аббату, не хотел ничего слышать про мальчика, старался забыть о самом его существовании. Однажды монсеньеру прислали портрет сына, и ему почудилось, что он видит покойную жену. Его нашли в глубоком обмороке на полу, точно сраженного ударом молота… Но годы, проведенные в молитве, должно быть, смягчили ужасное горе: вчера добрый отец Корниль сказал мне, что монсеньер призвал наконец сына к себе.

Анжелика, уже окончившая розу, такую свежую, что, казалось, неуловимый аромат струится от атласа, теперь опять мечтательно глядела в залитое солнцем окно.

— Сын монсеньера… — тихонько повторила она.

— Говорят, юноша красив, как бог, — продолжала рассказывать Гюбертина. — Отец хотел сделать из него священника. Но старый аббат воспротивился: у мальчика совсем не было призвания к духовной карьере… И ведь он миллионер! Говорят, у него пятьдесят миллионов! Да, мать оставила ему пять миллионов, эти деньги были помещены в земельные участки в Париже и превратились теперь в целых пятьдесят, даже больше, Словом, он богат, как король!

— Богат, как король, красив, как бог, — бессознательно, словно во сне, повторяла Анжелика.

Она машинально взяла со станка катушку золотых ниток, чтобы приняться за вышивание большой золотой лилии. Высвободив кончик нитки из зажима катушки, Анжелика пришила его шелком к краешку пергамента, придававшего вышивке рельефность. И, уже начав работу, но все еще погруженная в свои смутные мечтания, добавила:

— О, я хотела бы… Я хотела бы…

Она не докончила мысли.

Снова воцарилась глубокая тишина, нарушаемая только слабыми звуками пения, доносившимися из собора. Гюбер заканчивал кисточкой пунктирный рисунок, нанесенный через проколы в бумаге, и на красном шелке ризы появился белый орнамент. На этот раз заговорил вышивальщик:

— Сколько великолепия было в старые времена! Сеньоры носили одежды, жесткие от вышивок. В Лионе продавались ткани по шестьсот ливров за локоть. Стоит прочитать уставы и правила о мастерах-вышивальщиках: там говорится, что королевские вышивальщики имеют право вооруженной силой отбивать работниц у других мастеров… У нас был даже собственный герб: на лазурном поле полоска из разноцветного золота и такие же три лилии — две наверху и одна у острого конца… О, это было прекрасное время!

Гюбер постучал пальцами по натянутой материи, чтобы сбить пылинки, помолчал и заговорил снова:

В Бомоне еще ходит старинное сказание про Откэров, в детстве я часто слышал его от матери… В городе свирепствовала чума, она скосила уже половину жителей, когда Иоанн Пятый, тот самый, что отстроил крепость, почувствовал, что бог ниспослал ему силы бороться с бедствием. Тогда он стал босой обходить больных, становился перед ними на колени, целовал их в уста и, прикасаясь губами к губам больного, говорил: «Если хочет бог, и я хочу», И больные выздоравливали. Вот почему этот девиз стоит на гербе Откэров, все они с тех пор обладают способностью излечивать чуму… О, это славный род! Настоящая династия! Прежде чем постричься, монсеньер носил имя Иоанна Двенадцатого, и имя его сына тоже, как у принца, должно сопровождаться цифрой.

С каждым словом вырастала и расцвечивалась греза Анжелики. Все тем же певучим голосом она повторяла:

— Ах, я хотела бы, хотела бы…

Не касаясь нитки рукой, она сматывала ее с катушки, протягивая справа налево и потом обратно над пергаментом, и каждый раз закрепляла золотую нить шелком. Под ее руками постепенно расцветала большая золотая лилия.

— О, я хотела бы… Я хотела бы выйти замуж за принца… И чтобы перед тем я никогда его не видела, он должен прийти вечером, когда угаснет день, взять меня за руку и ввести в свой дворец… И еще я хотела бы, чтобы он был очень красивый и очень богатый, да, самый красивый и самый богатый, какой только может быть на земле! Чтобы у меня были лошади и я бы слышала их ржание под моими окнами; и драгоценные камни — целые реки драгоценных камней струились бы по моим коленям; и еще золото — потоки золота лились бы из моих рук, когда я только захочу… А еще чего бы я хотела, это чтобы мой принц любил меня до безумия, и я тоже тогда любила бы его как безумная. Мы были бы очень молодые, и очень добрые и очень знатные и это всегда, всегда!