Но каждый профессор силен учениками, а рабочая наука не меньше нуждается в продолжателях, потому что передается она из рук в руки.

Как-то прислали в бригаду фэзэушника: неказистый такой, кости из рубашонки выпирают.

«Из такого и подручного-то доброго не получится», подумал, а вслух спросил:

— Звать-то как?

— Пчелинцев Михаил Николаевич.

— Ишь ты… важный какой, ну ладно, внизу пока поработаешь.

— Нет.

— Что «нет»?

— Наверх хочу, с вами.

— Ну ладно, пойдем. Только не сдуло б тебя с трубы-то.

— Не сдует. Вы ведь тоже невелик ростом-то.

— Оно верно, не из богатырей.

Чем-то по душе пришлась его поперечность. Так и норовил рядом с бригадиром работать.

Как-то даже учителю указал, что-де лучше было бы здесь побольше уклончик сделать, мол, так труба «покрасивше» получится.

— Ты кому указываешь? — осерчал бригадир. — Без году неделя как за кирпич взялся, а туда же, с советами.

— На мой взгляд, лучше, — твердит упрямец.

Мог бы Молчанов и объяснить, конечно, что красота и прочность не всегда совпадают, да уж больно в этот момент за живую струнку задело его. Бросил в сердцах мастерок:

— Ты вот что: делай, что велят, а с советами погоди, нос не дорос.

Поспорили и оказались по обе стороны трубы. Клали молча. А когда бригадир подошел до кладки ученика, еще больше разгневался:

— Свою линию гнешь! Так мы с тобой не трубу, а коромысло сотворим. Марш вниз, будешь на подхвате.

Однажды Молчанова временно отозвали из бригады. Уходя, дал задание готовить подсобные работы, кладку до него не продолжать. А когда вернулся, так и ахнул: труба наполовину выросла.

— Кто тут хозяйничал без меня? Поди натворили…

— Я вот попробовал с ребятами маленько, — отозвался без смущения Пчелинцев.

— Да-а-а… С тобой не соскучишься.

Потом долго выверял, прикидывал и никак не мог найти погрешность. Все честь по чести, будто сам и делал. Только уклон чуть побольше, отчего и труба вроде стройнее стала.

— Ну, Михаил, теперь ты мне не помощник.

— Почему? — встревожился подручный.

— Теперь своей дорогой пойдешь.

…Туго приходилось Пчелинцеву первое время без учителя. К тому же в бригаде оказался разгильдяй. Пришел как-то, перегаром дышит. Сунулся было наверх, а бригадир не пускает. Пьяному далеко ли до беды. Стычка произошла, рукопашная. Но с тех пор сухой закон в бригаде стал законом.

Так и кончилась молчановская монополия. На заводах стали появляться трубы Пчелинцева, достойные в своей красоте и прочности. И не только на Урале, но и в Сибири, на Алтае, в Казахстане, Башкирии.

А однажды Пчелинцеву вручили заграничный паспорт, могучий ИЛ оторвался от родной земли и взял курс за три моря, над тропинками и дорогами, что вели когда-то русского путешественника Афанасия Никитина в сказочную страну Индию.

Нет, не туристом-созерцателем летел туда рабочий с Урала, а специалистом, созидателем, полпредом великой страны, у истоков могущества которой стоял его учитель Григорий Молчанов.

Рабочая наука была там необходима, как когда-то молчановская на Магнитке… Ведь металлургический гигант в Бхилаи чем-то похож на стальной флагман Советской страны.

Для уральца, привыкшего работать среди ветров, которые наверху даже летом всегда прохладные, Бхилаи был настоящим пеклом — 118 градусов по Фаренгейту, или 48 по Цельсию. Жена и дочь места не находили от жары. Долго привыкали, и уж не Индия, а своя страна казалась сказочной, серебряным снежным царством. И даже экзотика ни на миг не вытеснила тоску по родной земле.

Индийский писатель Голам Куддус в своем рассказе «Чаша», говоря о советских посланцах, восклицает: «За какие грехи они должны страдать от нашей жары!» И своему знакомому рабочему и поэту Порешу предлагает написать новую Махабхарату о Бхилаи: «Неужели ты не понимаешь, каким благородным материалом располагаешь? Содружество тружеников двух стран, когда народ Индии вместе с народом страны социализма создает гиганты национальной промышленности, — это ли не тема для творчества?» Тот в ответ оживился: «И правда, сколько всего можно написать про этих русских!»

Одним из «этих русских» и был Михаил Пчелинцев. Индийское солнце. Оно запомнилось яростным, немилосердным. Ведь оставался с ним один на один — куда от него скрыться трубокладу! Недаром в Индии женщину никогда не сравнивают с солнцем. В представлении индийцев солнце — это рычащая голова тигра с оскаленными зубами, вытянутым огненным языком.

Даже индийские рабочие, и те в самую жару норовят в тень спрятаться, а этот русский сахиб — господин — он же их подбадривает какими-то странными словами: «Давай, ребята, давай!» И вот уже вскоре на участке так привыкли к этому крылатому выражению, что стали звать Михаила «мистер Давай-давай».