И все мы видели, как большой нарисованный Христос на Распятии трижды кивнул главой. В первый и второй раз все, с криками изумления, только смотрели, на кого Он кивает, но в третий раз все, словно сговорившись, пали ниц — все, кроме короля английского Ричарда. И в самом деле, он один изо всех встал и стоял, выпрямившись во весь рост. Я видел, что его синие глаза сверкали, как сапфиры, в то время, как он обратился вслух к изображению Христа. Слова его звучали мерно и тихо, но в них слышался какой-то певучий восторг.

— О, Господи Боже мой! — говорил он. — Вижу именно меня избрал Ты из всех этих пэров для служения Тебе. А это для меня такая честь, что прославься я тут, я буду оправдан, ибо дело-то это славное. Я беру его на себя, о мой Господь! И не буду медлить с исполнением его, не буду колебаться. Довольно: не слов требуешь Ты от меня! Доззоль же мне идти и начать свое служение!

После того весьма благоговейно преклонив колена, подал знак епископу Турскому, что сидел на престоле святилища, чтобы тот прикрепил крест ему на плечо. Владыка и сделал. А после Ричарда он надел крест и на большинство присутствующих — на короля Филиппа, на герцога Бургундского, Генриха, графа Шампанского, Бертрана, графа Руссильона и Раймонда Тулузского, на многих епископов, а также на Джемса д'Авен, Гальома де Бар и Евстахия, графа Сен-Поля, брата графини Жанны. Но граф Джон не принял знака креста, также как не принял его Джеффри, побочный сын анжуйца. Мне кажется, впоследствии они оба довели французского короля до ярости, указывая на то, что Ричард присвоил-де себе первенствующее место в этом чудесном деле. И герцог Бургундский тоже был не совсем-то доволен. Но все прочие знали, что именно ему, королю Ричарду, кивнуло святое Распятие; и он сам это знал: и события подтвердили это.

В тот вечер, после ужина, король Ричард и король Филипп облобызались и перед всеми пэрами поклялись в побратимстве на крестообразных рукоятях мечей своих. Не стану отрицать великодушного порыва в этой политике властителей: таков он был, и именно вызванный благородством короля Ричарда. В нем всё ещё горел восторг избранного Богом борца; он был страшно возбужден; очи его пылали лихорадочным огнем.

— Что, Филипп? — посмеивался он. — Теперь уж придется нам с тобой ехать по морю, а ты ведь плохой моряк.

— Что ж, Ричард, это правда! — согласился король Филипп с довольно глупым видом.

Король Ричард потрепал его по плечу.

— Возвышенность твоего желудка, мой Филипп, служит залогом мужества, — заметил он. — Это поможет нам и в Палестине.

Тут-то и случилось, что король Филипп поцеловал короля Ричарда, а тот — его.

В тот день Ричард испытывал великий подъем духа, охваченный по горло надеждами и жаждой приключений. Хотелось бы мне видеть мужчину или женщину, которые могли бы отказать ему тогда хоть в чем-нибудь! В такие минуты он не стеснялся в своих любовных порывах (не стану скрывать этого). Non omria possumus omnes — не всякий всё сможет. Кто думает, что Ричард должен был быть Галахадом Бескровным Рыцарем, ибо Распятие отметило его, тот плохо знает, до чего крайняя отвага способна распалить горячую кровь. То не был Ланселот, любивший направо и налево, а скорей Тристан-однолюб. Надежда, гордость, сознание своей силы — всё это кипело в нем. Быть может, Жанна была тогда для него краше всех женщин в мире; быть может, в его налитых кровью глазах она была румяной. Этим вечером он, среди полной залы, сжал её в своих объятиях так, что она порядочно-таки покраснела. Не то чтобы она отвергала его: кто бы она была, если б так поступала? Но он тут же, осыпая её десятками поцелуев, нежно вопрошал:

— Жанночка! Хочешь ехать со мной в Англию? Или я должен оставить тебя сохнуть здесь одну, о моя графиня Анжуйская?

У неё был бы на это всегда готовый ответ, если бы прорицание прокаженного не подсказывало ей совсем другое. Тихим, убедительным голосом отвечала она:

— О, милый мой господин! Теперь я уж никогда не должна покидать тебя!

А сама как бы спрашивала: «Да разве это нужно?» Он всё говорил, говорил ей докучные любовные речи, чтоб только посмотреть, что на это скажет она. А она всё время стояла, прижавшись близко-близко к нему; он же держал её лицо обеими руками так тесно, как вино держится в чаше. И что бы, как бы он ни говорил ей, ласково ли поглаживая её, как любимое дитя, или сурово (в шутку, как говорят с любимой собачкой), — на всё она отвечала кротко, упорно глядя на него и всё соглашаясь с ним: «Да, Ричард!» или «Нет, Ричард!» Он заметил это и проговорил:

— Люди зовут меня Да-Нет, дорогая моя девочка; и ты этому от них научилась. Но предупреждаю тебя, Жанночка: этим вечером я в настроении «Да»; а посему да не будет мне ни в чем отказа!

— Господин мой, никогда не отрекусь я от тебя! — ответила Жанна, алея, как роза.

И недаром: я впоследствии припомнил эти слова. В то время, как она произносила их, она, наверно, молила Бога помочь ей солгать как можно лучше, подобно святому Петру.

Признаюсь, хорошие дела, нечего сказать! Но если такому человеку, царю над людьми, не дозволить поиграть со своей молодой женой, то уж и не знаю, кому ещё? Вот мой ответ королю Филиппу-Августу, который вертелся на стуле и злился на это невинное представление. Что же касается Сен-Поля, который скрежетал зубами, для него у меня нашелся бы ответ иного рода".

Я дал Милó полную волю, но мне надобно сказать вам ещё кое-что такое, про что он не знал ровно ничего. Ричард, несмотря на всю свою необузданность в этот вечер, уже тогда был как бы другой человек; и Жанна не замедлила это заметить. Она, пожалуй, даже слишком скоро подметила это своим умом, обостренным встревоженной совестью. Но в тот вечер она видела, или ей показалось, что с Ричардом что-то творится.

До той минуты, когда на него кивнуло Распятие, у нею не было другой цели, как только воздать ей должное, но с той минуты у него явилась иная цель. На следующий день, когда он на заре оставил её и до самого обеда просидел в совете, она окончательно в этом убедилась.

После обеда, к которому он почти не прикоснулся, Ричард встал из-за стола и посетил короля Филиппа. С ним вместе прошли туда легат и архиепископы; и он оставался там до поздней ночи. День за днем проводил он всё так же. Король французский, герцог и их свиты вернулись в Париж. Затем явился на подмогу Гюй Люзиньян [101] , король (и в то же время не король) Иерусалимский. Ричард обещал ему доставить утраченное, но не потому, чтобы тот был ему более по душе, чем маркиз (который выдворил его), а потому, что его титул казался ему правильным. В сущности, Ричард был рассудителен и уравновешен, как чашки весов; и в ту пору он правил должность настоящего короля — воплощенного правосудия.