Новеллы

Аннотация
Подборка составлена из трех новелл известного итальянского писателя Антонио Табукки (1943–2012) — «Синема», «Any where out of the world» и «Острова». Публикуемые рассказы взяты из сборника «Маленькие несущественные недоразумения» («Piccoli equivoci senza importanza», Milano, Giangiacomo Feltrinelli Editore, 1985).

Синема 1 Станция была почти пуста. Маленькая станция в селении на побережье моря; рядом с деревянными скамейками — пальмы и агавы. У ближнего ее конца за кованой решеткой начиналась дорога к жилым домам, у дальнего же — каменная лестница, спускавшаяся к пляжу. Из стеклянной будки с пультом управления появился начальник станции — толстенький усатый человек — и под навесом прошел к путям. Закурив, с сомнением оглядел затянутое облаками небо. Выставил ладонь из-под навеса — узнать, не начался ли дождь, повернулся кругом и с озабоченным видом сунул руки в карманы. Двое рабочих, дожидавшиеся поезда на скамье под вывеской с названием местечка, коротко ему махнули: он в ответ кивнул. На другой скамье сидела пожилая женщина в черном с перевязанным бечевкой чемоданчиком. Начальник глянул вправо-влево на пути, зазвенел звонок, что означало: поезд приближается, и он вернулся в будку. Тут из-за кованой решетки появилась девушка. На ней было платье в горошек, туфли с ремешком вокруг лодыжки и голубая вязаная кофта. Девушка шла быстро — похоже, чтобы согреться, светлые густые волосы колыхались под платком. В руках она держала матерчатый чемоданчик и плетеную сумочку из соломки. Один рабочий, провожая ее взглядом, локтем подтолкнул своего рассеянного приятеля. Равнодушно глядя в землю, девушка прошла в зал ожидания и затворила за собою дверь. Зал был пуст. В углу стояла большая чугунная плита, и девушка направилась к ней в надежде, что плита горячая. Пощупала ее разочарованно и положила сверху вещи. Села на скамейку, вздрогнув, закрыла лицо руками. Так просидела она долго, видно, плакала. Девушка красивая — мягкие черты лица, тоненькие щиколотки. Потом она сняла платок, встряхнула головой, приводя в порядок волосы. Окинула ищущим взглядом стены. Там были развешаны полные угроз инструкции оккупационных сил местным жителям и фотографии объявленных вне закона. Девушка в растерянности огляделась, потом переставила сумку на пол у ног, точно для пущей сохранности. Поежилась, подняла воротник. Она все время что-то теребила, видно было, как она волнуется. Дверь распахнулась, и вошел мужчина. Высокий, худой, в светлом плаще, стянутом поясом, и надвинутой на лоб фетровой шляпе. Девушка вскочила и вскрикнула, едва не захлебнувшись: — Эдди! Мужчина приложил к губам палец и двинулся ей навстречу. Улыбаясь, обнял ее. Девушка прижалась головой к его груди. — О, Эдди! — прошептала она, наконец отрываясь. — Эдди! Мужчина заставил ее сесть, сам подошел к дверям и украдкой выглянул наружу. Потом уселся рядом с ней и вынул из кармана несколько сложенных листков. — Вручишь английскому майору, — сказал он, — сейчас я расскажу, как это будет. Девушка взяла листки и сунула за вырез платья. Вид был у нее испуганный, глаза полны слез. — А ты? — спросила она. Он досадливо махнул рукой. Послышался стук колес, и за дверными стеклами замелькали товарные вагоны. Мужчина нахлобучил шляпу и прикрылся развернутой газетой. — Пойди взгляни. Девушка подошла к двери и бросила наружу быстрый, внимательный взгляд. — Товарный, сели два рабочих — те, что ждали на скамейке. — А немцы есть там? — Нет. Начальник станции дал свисток, и поезд отошел. Девушка вновь подошла к мужчине и взяла его за руки. — А ты? — повторила она. Мужчина свернул газету и сунул ее в карман. — Сейчас не время думать обо мне, — ответил он. — Перескажи-ка мне подробно расписание ваших гастролей. — Завтра будем в Ницце, выступаем там три дня. В субботу и воскресенье — в Марселе, потом по дню в Монпелье и Нарбонне, — в общем, все побережье. — Он будет в Марселе в воскресенье, — сказал мужчина. — После спектакля к тебе в уборную потянутся почитатели. Принимай их по одному. Многие придут с цветами, в том числе наверняка немецкие шпионы, но будут там и наши люди. В любом случае записку читай при том, кто принесет ее, потому что я не представляю, как выглядит тот человек, которому ты должна передать сведения. Девушка внимательно слушала. Мужчина умолк, потом закурил. — Среди записок должна быть и такая: «Fleurs pour une fleur». [1] Тому, кто принесет этот букет, отдашь документы, это и будет майор. Под навесом снова зазвенел звонок, и девушка взглянула на часы. — Поезд будет здесь с минуты на минуту, и… Эдди, я прошу тебя… Мужчина не дал ей закончить. — Расскажи-ка лучше о спектакле, в воскресенье попытаюсь его себе вообразить. 1 Цветы — цветку (франц.). (Здесь и далее прим. перев.) — Участвуют все наши девушки, — безучастно произнесла она, — каждая изображает какую-нибудь актрису — современную или прежних времен, вот и все. — А называется как? — с улыбкой спросил он. — «Синема-синема». — Неплохо. — Это просто ужас, — убежденно ответила она, — хореография Саверио — представь себе, и я танцую в платье, на которое все время наступаю, а изображаю я Франческу Бертини. — Осторожнее, — заметил он шутливо, — выдающиеся трагические актрисы падать не должны. Девушка опять закрыла лицо руками и заплакала. Сейчас, в слезах, она была особенно хороша. — Поедем вместе, Эдди, ну, прошу тебя, поедем, — прошептала она, Мужчина нежно вытер ей слезы, но голос его посуровел — похоже, он боролся с сильным искушением. — Эльза, перестань, — сказал он, — ты ведь все понимаешь. Потом шутливым тоном добавил: — По-твоему, в каком я должен был бы ехать виде — в балетной пачке и светлом парике? Звонок под навесом умолк. Вдали стал слышен стук колес. Мужчина поднялся, сунул руки в карманы. — Я провожу тебя на перрон. Девушка решительно покачала головой: — Не надо, это опасно. — Все равно пойду. — Прошу тебя! — И вот еще что, — сказал он уже на ходу, — майор, я слышал, — донжуан, так что поменьше ему улыбайся. Девушка взглянула на него с мольбой. — О, Эдди! — воскликнула она полным муки голосом и протянула ему губы. Мужчина мгновение помедлил — как будто был смущен, как будто не решался ее поцеловать. Потом почти что по-отечески чмокнул в щеку. — Стоп! — крикнула хлопушка. — Стоп, камера! — Не то! — загремел в мегафоне голос режиссера. — Конец придется переснять. Режиссер, молодой бородач с длинным шарфом на шее, слез с подвижного сиденья операторской тележки и пошел им навстречу. — Не пойдет, — пропыхтел он недовольно, — поцелуй тут нужен пылкий, как в старой той картине. — Показывая, он левой рукой обнял актрису — так, что та поневоле откинулась назад. — Наклоняетесь над ней и целуете со всей страстью, — объяснил он актеру. А остальным крикнул: — Перерыв! 2 Съемочная группа заполнила станционное кафе, все сгрудились у стойки. Она, немного растерявшись, остановилась у дверей, а он исчез в толпе, но вскоре вынырнул, с трудом удерживая две чашки кофе с молоком, и указал кивком на выход. За павильончиком кафе обнаружился увитый виноградом грязноватый дворик, служивший как бы подсобным помещением для бара. Там стояли пустые ящики из-под бутылок и отслужившие свое перекошенные стулья. На них они расположились, превратив один из стульев в столик. — Ну вот, уже конец, — проговорил он. — И почему он так хотел снимать финал последним? — произнесла она в ответ. Он покачал головой. — Режиссер у нас новомодный, — он выделил последнее слово, — ни дать ни взять — питомец «Кайе дю синема». [2] Осторожнее, не обожгись. — Все равно, не понимаю я его, — заметила она. — А что, в Америке они другие? — Я считаю, да, — ответила она уверенно, — менее самонадеянные, не такие… интеллектуальные. 2 Французский журнал, в котором в качестве кинокритиков начинали будущие режиссеры — представители «новой волны>. — Все-таки он — мастер. — Во всяком случае, в былые времена так не делалось, — ответила она. Они немного помолчали, отхлебывая кофе. Было одиннадцать утра, сквозь высаженные вдоль ограды дворика кусты бирючины посверкивало море. Через облачную пелену проглядывало солнце, погода вроде бы налаживалась. Листья винограда были огненного цвета, на гравии плясали солнечные пятна. — Осень — чудо, — проговорил он, глядя на виноградную кровлю. Затем добавил, как бы про себя: — «В былые времена». Так странно это слышать от тебя. Она молчала, обхватив колени, подтянув их к груди. Сидела с отрешенным видом, будто лишь сейчас задумалась над смыслом своих слов. — Почему ты согласился? — наконец произнесла она. — А ты? — Сама не знаю, но я первая спросила. — Мне показалось… — ответил он, — ну, в общем… чтобы снова пережить… не могу точнее это выразить. А ты? — И я, пожалуй, точно не могу. На огибающей кафе аллейке показался режиссер. Вид у него был развеселый, в руке он держал кружку пива. — Вот они где, наши «звезды»! — воскликнул он и развалился в одном из кособоких креслиц, с довольным видом переводя дух. — Только, пожалуйста, увольте нас от разговоров о преимуществах «прямого кино», — попросила она, — вы уже прочли нам достаточно лекций на эту тему. Режиссер ни капли не обиделся и принялся непринужденно болтать. Говорил о фильме — о смысле новой версии, о том, зачем он столько лет спустя пригласил тех же актеров и почему в своем «римэйке» заострял черты оригинала. Он изрекал все это не впервые, — судя по тому, что слушали его без интереса, — но с явным удовольствием, похоже, больше для себя. Допив кружку, режиссер поднялся. — Вот только надо, чтобы дождь пошел, — сказал он удаляясь, — просто грех снимать финал с насосами. — И, уже заворачивая за угол, уточнил: — Продолжим через полчаса. Она взглянула вопросительно на спутника и, пожав плечами, покачала головой. — В последней сцене дождь идет, — напомнил он, — я остаюсь там под дождем. Она со смехом положила ему руку на плечо в знак того, что и сама прекрасно это знает. — Этот фильм еще идет в Америке? Выражение лица у него было слегка растерянное. — Режиссер ведь нам его прокручивал одиннадцать раз! — засмеялась она еще громче. — Ну, в Америке его показывают иногда в киноклубах. — Здесь тоже, — сказал он. И вдруг спросил: — А майор как поживает? Она взглянула на него недоуменно. — Говард, — пояснил он. — Я просил тебя поменьше ему улыбаться, но ты, конечно, не послушалась, хотя сцена эта не вошла потом в картину. — На мгновение он задумался. — Так я и не понял, почему ты согласилась стать его женой. — Сама не знаю, — как-то по-ребячески ответила она, — по молодости лет. — Лицо ее смягчилось — видно, недоверие прошло и ей больше не хотелось говорить неправду. — Чтобы досадить тебе — во-первых, — произнесла она спокойно, — хоть я, наверно, и сама не понимала этого. Ну, и потом, хотела побывать в Америке. — Так что же? Говори? — спросил он. — Мы вскоре разошлись: он не был создан для меня, я — для кино. — Ты вообще исчезла с горизонта, почему ты больше не снималась? — Таким, как я, — кто в первый раз успешно снялся по случайности, потому что лучше всех показал себя на пробах, — карьеру сделать нелегко. В Америке актеры очень профессиональны, а я вот раз снялась в одной части телесериала — и завалила роль: меня заставили играть богачку — желчную, завистливую, разве это на меня похоже? — Я бы не сказал, ты выглядишь счастливой. Счастлива? Она улыбнулась: — Да нет. Однако у меня есть многое. — К примеру? — К примеру, дочь. Чудесная девчонка, на третьем курсе университета, мы с ней друг друга очень любим. Он посмотрел на нее с недоверием. — Уже больше двух десятков лет прошло, — заметила она, — почти целая жизнь. — Ты по-прежнему необычайно хороша. — Это грим, я вся в морщинах. Без пяти минут бабушка. Они надолго замолчали. Из кафе доносились голоса, включили музыкальный автомат. Казалось, мужчина вот-вот заговорит, но он смотрел в землю, будто не находя слов. — Расскажи, как у тебя сложилась жизнь, весь фильм хотел спросить и не решался. — Конечно, — с готовностью согласилась она, — мне тоже хочется услышать, как все складывалось у тебя. Тут из-за угла появилась синьорина Ферраретти — ассистентка режиссера, бесцеремонная дурнушка — тощенькая, круглые очки, на затылке хвостик. — Синьора, пора гримироваться, — крикнула она. — Через десять минут уже съемка! 3 Звонок под навесом умолк. Вдали послышался перестук колес. Мужчина поднялся и сунул руки в карманы. — Я провожу тебя на перрон. Девушка решительно покачала головой: — Не надо, это опасно. — Все равно пойду. — Прошу тебя! — И вот еще что, — сказал он уже на ходу, — майор, я слышал, — донжуан, так что поменьше ему улыбайся. Девушка взглянула на него с мольбой. — О, Эдди! — воскликнула она полным муки голосом и протянула ему губы. Он обхватил ее за талию — и поневоле она откинулась назад. Напряженно глядя ей в глаза, медленно приблизил губы к ее губам и страстно поцеловал. Поцелуй был крепкий и долгий, вокруг одобрительно зашушукались, кто-то даже присвистнул. — Стоп! — крикнула хлопушка. — Сняли! — Обед, — в мегафон объявил режиссер, — продолжим в четыре. Члены группы стали разбредаться кто куда. Многие направились в кафе, другие подошли к фургончикам, стоявшим на площадке перед станцией. Мужчина снял плащ, повесил на руку. Они вышли последними на пустой перрон и двинулись в сторону набережной. Пучок солнечных лучей озарял ряд розовых домов, море было светло-голубое, почти прозрачное. На одном балконе появилась женщина, держа под мышкой таз, и принялась развешивать белье. Тщательно прикрепила пару детских штанишек и маечки. Потянула за веревку — и одежки заскользили по блоку, по натянутой между домами проволоке, развеваясь как флажки. Теперь они шли мимо образованной арками галереи, где были выстроены лотки, накрытые клеенкой, некоторые — с синим якорем и надписью: «Дары моря». — Здесь когда-то находилась пиццерия, — заметил он, — помню как сейчас, называлась «У Пецци». Женщина молча опустила глаза. — Неужели ты забыла, — сказал он, — там была вывеска «Пицца навынос», я сказал тебе: «Давай-ка вынесем кусочек пиццы от Пецци», а ты засмеялась. Они спустились по короткой лестнице, миновали переулок с аркой, соединявшей два окна. Шаги их по блестящей булыжной мостовой звучали коротко и звонко, как бывает на морозе, и от этого казалось: уже зима. Однако веял теплый ветерок, доносился аромат смолосеменника. Магазинчики на набережной были все закрыты, в кафе рядом со столами, перевернутыми кверху ножками, стояли сложенные друг на друга стулья. — Прошла пора, — заметила женщина. Он взглянул украдкой на нее — нет ли тут намека, — но решил оставить эту тему. — Вон там открытый ресторан, — он указал кивком, — что скажешь? Ресторанчик назывался «Устрица» — свайная постройка из дерева и стекла на линии прибоя, поблизости от голубых купален. На волнах качались две привязанные к сваям лодки. Часть окон была зашторена циновками, а на столах средь бела дня горели лампы. Посетители — немногословные супруги-немцы средних лет, два юных интеллектуала, блондинка с собакой — последние отдыхающие. Они сели за угловой столик, подальше от остальных. Официант, должно быть, их узнал, так как поспешил к ним со смущенным видом, стараясь выглядеть радушным. Заказали камбалу на пару и шампанское, глядя, как ветер гонит облака и горизонт меняет краски. Сейчас граница между морем и небом стала ярко-синей, а высокий мыс, замыкающий залив, — зеленовато-серебристым, точно глыба льда. — Невероятно, — помолчав, произнесла она, — целый фильм за двадцать дней — абсурд, некоторые сцены снимали вообще без дублей. — Методы авангарда, — с улыбкой ответил он, — этакая лжекиноправда. Слишком дорого сейчас снимать кино, вот поэтому, бывает, фильмы делают и так. — Он принялся скатывать хлебные шарики и выкладывать их в ряд перед тарелкой. — Тоже мне, Ангелопулос, — пробормотал он со смешком, — хочет сделать, как в «Комедиантах», — зрелище внутри зрелища и чтобы мы играли самих себя. Ну, ладно — песни той поры и планы-эпизоды, но чем же он заменит миф и трагедию? Официант принес шампанское, открыл бутылку. Она подняла бокал, словно собиралась произнести тост. — Мелодрамой, — ответила она, — он их заменит мелодрамой. — Выпила маленькими глотками шампанское и открыто улыбнулась. — Он поэтому и заставлял нас все утрировать. Мы ведь практически изобразили карикатуру на самих себя. Он тоже поднял свой бокал. — Тогда — за мелодраму! — произнес он. — Ведь и такие великаны, как Софокл, Шекспир, Расин, — это все, по сути дела, мелодрама, и я все эти годы ничем иным не занимался. — Расскажи о себе, — попросила она. — Тебе в самом деле интересно? — Конечно. — У меня в Провансе ферма, иногда мне удается там пожить. Природа красивая, люди душевные, мне хорошо там, лошадей я люблю. — Он снова принялся за хлебные катышки, уже образовавшие вокруг бокала два кольца, — перекладывал их, будто бы раскладывал пасьянс. — Я не это имела в виду, — сказала она. Он подозвал официанта и заказал еще шампанского. — Преподаю в Академии драматического искусства, — добавил, помолчав, — моя жизнь — Креонт, Макбет, Генрих VIII. — Он виновато улыбнулся. — Специализируюсь на извергах. Она смотрела на него внимательно, с сосредоточенным, напряженным лицом, как будто чего-то тревожно ждала. — А кино? — спросила она. — Пять лет назад снялся в детективе, играл американца, частного агента, — всего три сцены, а потом меня убили в лифте. Но в заглавных титрах значилось: а также с участием… — и мое имя во весь экран. — Ты — миф, — убежденно сказала она. — Остаток, — поправил он. — Я — этот вот окурок, гляди. — И он сделал суровое, отчаянное лицо, окутав себя дымом сигареты, висевшей на нижней губе. — Не строй из себя Эдди, — засмеялась она. — Но я на самом деле Эдди, — сказал он тихо, сделав вид, что надвигает на лоб воображаемую шляпу. Наполнил вновь бокалы, поднял их. — Выпьем за кино. — Если так пойдет и дальше, то на площадку мы заявимся навеселе, Эдди, — лукаво выделяя имя, заметила она. Театральным жестом сняв воображаемую шляпу, он поднес ее к сердцу. — Ну что ж, так будет еще мелодраматичней. На десерт заказали мороженое с горячим шоколадом. Торжествующий официант принес блюдо с мороженым и соусник с дымящимся шоколадом. Подавая на стол, он робко, но не без кокетства спросил, не окажут ли они ему честь поставить автографы на меню, и, получив согласие, расплылся в радостной улыбке. Мороженое было в форме большущего цветка, в центре венчика ярко краснели вишни. Он подхватил одну пальцами и положил в рот. — Послушай, — предложил он, — давай-ка мы финал изменим. Она взглянула несколько недоуменно, возможно, просто пожелала услышать подтверждение тех слов, смысл которых прекрасно поняла. — Не уезжай, — попросил он, — останься со мной. Она будто бы в смущении склонила голову к тарелке. — Ну, пожалуйста, — произнесла она, — прошу тебя… — Ты говоришь, как в фильме, — заметил он, — те же самые слова. — Мы здесь не в фильме, — ответила она почти обиженно, — довольно представляться, перегибаешь палку. Он махнул рукой, как будто в самом деле собирался закончить этот разговор. — Но я люблю тебя, — сказал он еле слышно. На этот раз шутливый тон взяла она. — Конечно, — согласилась она снисходительно, — в кино. — Это все равно, — ответил он, — все — кино. — Что — все? — Все. — Он протянул руку через стол и сжал ее ладонь. — Прокрутим-ка обратно пленку и вернемся к самому началу. Она смотрела на него, будто боясь ответить. Не отдернула руки, которую он ласково погладил, ответила тем же сама. — Ты забыл название картины, — попыталась она сострить. — «Возврата нет». Сияющий официант спешил к ним, размахивая бланками меню. 4 — Ты с ума сошел! — смеясь воскликнула она, но все же последовала за ним, — они же будут просто вне себя. Он за руку втащил ее на пристань и прибавил шаг. — Ну и пускай, — ответил он, — пусть нахал этот немного подождет, ожидание вдохновению способствует. На катере было в лучшем случае с десяток пассажиров, рассевшихся на скамьях внутри и на железных стульях на корме. Все — местные; судя по одежде и по тому, с какой непринужденностью они себя вели, видно, что они давно освоились с этим видом транспорта. Три занятые беседой женщины держали пластиковые пакеты с названием универмага — явно приезжали за покупками из деревенек, расположенных на берегу залива. Кондуктор, компостировавший билеты, одет в голубые брюки и белую рубашку с фирменной эмблемой на кармане. Мужчина у него спросил, сколько времени займет плавание в оба конца. Молодой парень, обводя залив широким жестом, перечислил те деревни, где катер пристает. У кондуктора были светлые усики, говорил он с ярко выраженным местным акцентом. — Примерно полтора часа, — ответил он, — но если времени у вас немного, от первой деревеньки, едва мы пришвартуемся, отчалит встречный катер, который будет здесь через сорок минут. — Он указал на первую деревню на правом берегу залива — гроздь освещенных солнцем светлых домиков. Она, похоже, не могла никак решиться и, мучимая опасениями, боролась с соблазном. — Они же будут просто вне себя, — сказала она снова, — они хотят сегодня кончить съемки. Он пожал плечами и беспечно махнул рукой. — Ну, не сегодня кончим — завтра, оплата ведь аккордная, вот пусть и добавят лишний день. — Завтра я должна лететь в Нью-Йорк, — ответила она, — все уже расписано, и дочка ждет. — Синьора, пожалуйста, решайте, — учтиво попросил кондуктор, — нам пора отбывать. Катер дал гудок, второй, и матрос, стоявший на причале, стал отвязывать канат. Кондуктор вынул книжечку и протянул им два билета. — На носу вам будет удобней, — посоветовал он, — там ветерок, зато не так качает. Железные стулья были свободны, но они облокотились о невысокие перильца, чтобы полюбоваться пейзажем. Катер быстро отчалил и двинулся полным ходом. Городок мгновенно отдалился и стал весь виден как на ладони: оказалось, что старые дома расположены в неожиданно логичном и полном особого очарования порядке. — Земля выглядит красивей с моря, — заметила она. Рукой ока придерживала волосы, растрепанные ветром, на скулах проступил румянец. — Ты — самая красивая, — ответил он, — на море, на земле — везде. Засмеявшись, она стала рыться в сумке — возможно, в поисках платка, чтобы повязать им волосы. — А ты весьма галантен, раньше таким не был. — Раньше я был глупым, глупым и инфантильным. — А по-моему, ты инфантильнее сейчас, — заметила она, — прости, но я и правда так считаю. — Нет, — отозвался он, — ты ошибаешься, я просто постарел. — Он бросил на нее озабоченный взгляд. — Только не говори, что я старый. — Нет, ты не старый, — успокоила она, — но дело ведь не только в этом. Она вынула из сумочки черепаховый портсигар, достала сигарету. Сложив ладони домиком, он заслонил спичку от ветра. Небо теперь было ярко-голубое, хотя от горизонта поднималась темная завеса и море стало темно-синим. Первая прибрежная деревня быстро приближалась. Уже четко вырисовывалась розовая колокольня с белым куполом, похожим на безе. Стая голубей взлетела с крыш и, описав широкую дугу, повернула к морю. — Там, наверно, жизнь прекрасна и проста, — заметил он. Она с улыбкой кивнула. — Возможно потому, что это чужая жизнь. Хорошо был виден встречный пароходик, стоявший в крошечном порту, — старенький, похожий на буксир. При виде катера он — точно в знак приветствия — дал три гудка. На пристани стояли несколько человек — должно быть, собирались сесть на катер. Малышка в желтом, держась за мамину руку, без устали подпрыгивала, как пичужка. — Вот чего бы я хотел, — сказал некстати он. — Жить чужой жизнью. — По ее глазам он понял, что выразился неясно, и поправился: — Счастливой жизнью, не похожей на нашу, — сказал он, — такой, какую мы себе вообразили, глядя на ту деревеньку. — Он взял ее за руки, повернул к себе и долго, не произнося ни слова, смотрел ей пристально в глаза. Она мягко высвободилась и быстро его поцеловала. — Эдди, — проговорила она нежно, — милый Эдди! — Взяв его под руку, потянула к подготовленным для спуска сходням. — Ты большой актер, — сказала она, — настоящий, большой актер. — Она была весела и полна жизни. — Но я и вправду это чувствую, — запротестовал он, послушно двигаясь к выходу. — Конечно, вправду, — отозвалась она. — Как и бывает с настоящими актерами. 5 Поезд резко остановился, заскрежетав колесами и выпуская клубы пара. В одном купе окошко опустилось, и выглянули пять девичьих головок. Среди девушек были крашеные блондинки, с локонами по плечам и кудряшками на лбу. Все они весело защебетали: «Эльза! Эльза!». Ярко-рыжая девица с зеленым бантом в волосах, крикнув: «Вот она!», — свесилась в окошко, делая широкие приветственные жесты. Эльза поспешила к девушкам, коснулась радостно протянутых ей навстречу рук. — Коринна, — глядя на рыжеволосую, воскликнула она, — что ты сделала с собой?! — Так нравится Саверио, — Коринна рассмеялась, подмигнув, и кивнула в сторону купе. — Ну, скорее поднимайся, или так и будешь там стоять? — добавила она пронзительным голосом и вскрикнула: — Ой, девочки, Рудольф Валентино! Высунувшись из окошка, все девушки принялись махать тому, кого увидела Коринна. Эдди был вынужден выйти из-за стенда с расписанием на перрон; с невозмутимым видом он сделал несколько шагов вперед, надвинув шляпу на глаза. В этот самый миг в ворота на дальнем конце станции вошли двое немецких солдат и направились к будке начальника. Через несколько секунд тот вышел с красным флажком и проворно, отчего его грузноватая фигура казалась еще нескладнее, зашагал к локомотиву. Солдаты встали у кабины машиниста — им, похоже, поручили что-то охранять. Девушки молчали и озабоченно следили за происходящим. Поставив на землю чемоданчик, Эльза растерянно смотрела на Эдди. Знаком он велел ей идти дальше, а сам уселся на скамейку под рекламой побережья, достал газету из кармана и развернул ее перед собой. Коринна, кажется, все поняла. — Ну так, милая моя, — крикнула она, — будешь ты садиться или нет? — Она игриво помахала глядевшим на нее солдатам, одарив их ослепительной улыбкой. Тем временем начальник станции уже двигался обратно, держа под мышкой свернутый флажок, и Коринна у него осведомилась, что происходит. — Попробуй разбери, — толстяк пожал плечами, — придется, видно, подождать еще минут пятнадцать, а почему — не знаю, так приказано. — А-а, ну тогда мы можем выйти поразмяться, правда, девочки? — пропищала радостно Коринна и вмиг оказалась внизу, а за ней и остальные. — Ты поднимайся, — шепнула она Эльзе, поравнявшись с ней, — уж мы сумеем их отвлечь. Девушки, направившись в противоположную от Эдди сторону, прошли мимо солдат. — А что, на этой станции буфета нет? — оглядываясь, громко произнесла Коринна. Она великолепно привлекала к себе внимание, нарочито виляя бедрами и раскачивая сумочкой на длинной ручке. На ней было очень узкое цветастое платье и босоножки на пробковой подошве. — Море! — воскликнула она. — Девочки, какое море, ну не чудо ли! — Театрально прислонилась к первому фонарю и, сделав гримаску, словно ребенок, поднесла руку к губам. — Будь у меня купальник, не посмотрела бы, что осень! — Она тряхнула головой, и водопад рыжих локонов заструился по плечам. Обомлевшие солдаты не сводили с нее глаз. И тут Коринну осенило. Возможно, она придумала это, увидев фонарь, а может быть, просто хотела во что бы то ни стало найти выход. Опустив верх платья, так, что обнажились плечи, она спиной прижалась к фонарю, продолжая раскачивать сумочку на ремне, потом, раскинув руки, обратилась к воображаемой публике, заговорщицки подмигивая всему, что ее окружало. — Эту песенку поет весь мир, — крикнула она, — даже наши враги! — Повернувшись к другим девушкам, Коринна хлопнула в ладоши. То был наверняка один из номеров спектакля, так как те выстроились в ряд и принялись маршировать на месте, отдавая честь. Держась рукою за фонарный столб, Коринна грациозными шажками описала оборот вокруг него. Юбка, развеваясь, оголила ее ноги. — Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor, stand eine Laterne, und steht sie noch davor… so wollen wir uns da wiedersehen, bei der Laterne wollen wir stehen, wie einst, Lili Marleen, wie einst, Lili Marleen. [3] 3 Около казармы у больших ворот, где фонарь качается уж который год, будем мы там друг друга ждать, под этим фонарем стоять, как встарь, Лили Марлен, как встарь, Лили Марлен (нем.) . Девушки захлопали, один солдат присвистнул. Шутливо поклонившись, Коринна направилась к фонтанчику у ограды. Внимательно глядя вниз, на дорогу, пальцем смочила виски, потом с другими девушками двинулась к вагону. — Миленькие, auf Wiedersehen, [4] стоя на подножке, крикнула она солдатам, — мы отправляемся в турне! Эльза в коридоре обняла ее. — Коринна, ты просто ангел, — сказала она, целуя подругу. — Да ладно, — вздохнув, ответила Коринна и расплакалась как маленькая. 4 До свидания (нем.) . Солдаты, подойдя к вагону, рассматривали девушек и перекидывались с ними короткими фразами, один из них немного знал по-итальянски. Раздался шум мотора, и из ворот у дальнего конца станции показался черный автомобиль; он проехал через весь перрон и остановился в голове состава, у первого вагона. Девушки высунулись посмотреть, что происходит, но пути немного изгибались, и разглядеть как следует было непросто. Эдди продолжал сидеть, укрывшись за газетой. — Что там такое, девочки? — с притворным равнодушием, раскладывая вещи в сеточке, спросила Эльза. — Да ничего, — отозвалась одна из девушек, — какая-то, должно быть, важная персона, но в гражданском, сел в первый вагон. — Один? — спросила Эльза. — Да вроде бы, — сказала девушка, — солдаты стоят по стойке «смирно», в вагон не входят. Эльза высунулась посмотреть. Военные, стоявшие у паровоза, сделав разворот кругом, зашагали по дороге, что вела в городок. Подошел начальник станции, волоча флажок и глядя на свои ботинки. — Поехали, — глубокомысленно проговорил он с видом человека, кое о чем осведомленного, и махнул флажком. Паровоз дал гудок. Девушки вновь заняли свои места в купе. Осталась у окошка только Эльза. Волосы ее были зачесаны назад, глаза блестели. Тут Эдди встал и подошел к окну. — До свидания, Эдди, — прошептала Эльза и протянула ему руку. — Еще встретимся в каком-нибудь фильме? — спросил он. — Что он несет? — воскликнул сзади режиссер. — Что он понес такое?! — Остановить? — спросила хлопушка. — Не стоит, — ответил режиссер, — все равно мы его дублируем. — И крикнул в мегафон: — Ну, пошли, поезд отходит, прибавьте шаг, идите за вагоном и держите ее за руку! Поезд тронулся, и Эдди послушно заспешил следом все быстрей — пока мог поспевать, но когда набравший скорость поезд изогнулся, готовясь перейти на стрелке на другой путь, он развернулся, сделал несколько шагов вперед, закурил и медленно пошел на камеру. Режиссер жестами задавал ритм его шагам, как будто вел его на невидимых нитях. — Пожалуйста, пусть у меня случится инфаркт, — произнес он с умоляющим видом. — Что-что? — воскликнул режиссер. — Инфаркт, — повторил Эдди, — здесь, на этой скамейке. Я обессиленно — вот так, смотрите — сяду на скамью и возьмусь за грудь, как доктор Живаго. Давайте я умру. Хлопушка глядела на режиссера, ожидая указаний съемку прекратить. Тот, однако, жестом показал, что он все это вырежет, и распорядился продолжать. — Какой инфаркт, — ответил он, — с таким-то лицом! Ну, шляпу ниже, вот, как у Эдди, одумайтесь, чтоб не пришлось переснимать. — Режиссер дал рабочим знак включить насосы. — Ну, давайте, — подзадорил он, — дождь начинается, — вы — Эдди, я прошу вас, Эдди, а не сентиментальный влюбленный… Руки в карманы, расправьте плечи, ну вот, отлично, идете в нашу сторону… сигарету свесьте вниз… прекрасно… глядите в землю. Он обернулся к оператору и крикнул: — Камера пошла назад, снимаем с отъезда, камера, назад! Any where out of the world [5] Как получается все так, а не иначе? От чего зависит ход событий? От пустяка. Начаться может с пустяка, с фразы, растворившейся в огромном этом мире, полном фраз, предметов, лиц, в таком большущем городе с площадями и метро, людьми, спешащими с работы, трамваями, машинами и парками, с тихою рекой, по которой на закате скользят бесшумно к устью корабли, туда, где город разрастается в невысокое белесое предместье — кособокое, с глазницами огромных, пересохших луж между домами, со скудной зеленью и маленькими грязными кафе, закусочными, посетители которых подкрепляются, глядя на огни морского побережья или сидя за железными столиками — чуть заржавленными, постукивающими по тротуару, где лица у официантов утомленные, а куртки — белизны сомнительной. Иногда я там брожу по вечерам, добравшись на трамвае, что сползает вниз по Авениде, потом нижним улочкам с одноэтажными домами и, выехав на набережную, начинает черепашьи гонки с буксирами, скользящими за парапетом на расстоянии протянутой руки. Там уцелели деревянные телефонные кабины, случается, из них кто-нибудь звонит — старая женщина, явно знававшая лучшие дни, железнодорожник или моряк, и я думаю: а с кем они, интересно, говорят? Далее трамвай совершает круг по площади, где находится Музей морского флота; на этом пятачке стоят три вековые пальмы и скамьи, вытесанные из камня, а иной раз дети бедняков предаются доступным им забавам, как в годы моего детства, — прыгают через веревочку, играют в классики. Тут я выхожу и дальше продолжаю путь пешком, держа руки в карманах, почему-то сильно бьется сердце — может быть, тому причиной незатейливая музыка, доносящаяся из того кафе, там у них, должно быть, старый граммофон, всегда заводят фа-минорный вальс или фадо на губной гармошке, иду и думаю: вот я здесь, и никто меня не знает, я один из множества таких же незнакомцев, я здесь, как мог быть где-нибудь еще, ничто не изменилось бы, это и мучительно, и дарит ощущение свободы — прекрасной и ненужной, — как любовь, которую отвергли. Думаю: никто не знает, ни о чем никто здесь не подозревает, меня никто не сможет обвинить, я здесь свободен, при желании могу вообразить, будто ничего и не случилось. Смотрюсь в витрину. Что, разве виноватое лицо? Поправляю галстук, приглаживаю волосы. Выгляжу неплохо, разве что немного утомлен, ну, грустноват, поглядеть со стороны — человек, имеющий свою судьбу, но ничего особенного, жизнь как жизнь, было и хорошее, и скверное, и все, конечно, на лице оставило свой след. Но ничего такого не заметно. И это тоже дарит ощущение свободы — прекрасной и ненужной, как бывает, когда ты долго что-то замышлял и наконец осуществил. Ну, а теперь-то что же делать? Да ничего, не надо ничего. Сядь за столик этого кафе, ноги вытяни, пожалуйста, апельсиновый с мякотью и немного миндаля, благодарю, открой газету, купленную просто так, до новостей тебе нет дела, в соревнованиях на кубок чемпионов «Спортинг» сыграл вничью с мадридским «Реалом», омары дорожают, правительственный кризис вроде бы предотвращен, мэр подписал проект развития города, предполагающий создание в историческом центре пешеходной зоны, между такой-то и такой-то улицами будут установлены цветы в вазонах, и район этот превратится в этакий оазис для любителей прогулок и для покупателей, на севере страны городской автобус врезался в магазинчик на углу из-за того, что шоферу стало плохо, и он сразу же скончался — не от удара, а от инфаркта, о прочих жертвах не сообщено, пострадал значительно — фактически разрушен — только магазин по продаже бонбоньерок и атрибутов бракосочетаний и причастий. Рассеянно проглядываешь ты коммерческие объявления, без особенного интереса — в Институте лингвистики платят прилично и распорядок удобный, в день каких-то пять часов, к тому же в двух шагах от дома, остальное время принадлежит тебе — гуляй, читай и сам пиши, тебе всегда ведь это нравилось, а то пойди в кино, ты ведь питаешь слабость к фильмам пятидесятых годов; или репетиторством займись, как некоторые коллеги, хоть и хлопотно возиться с маленькими шалопаями из приличных семей, это окупается. Ну, как знать, посмотрим… Пищевое предприятие ищет представителя с отличным знанием французского и английского, в центре, абонентский ящик № 199. Швейцарская фармацевтическая фирма открывает в городе свой филиал, владение немецким в совершенстве, желателен диплом химика. Агентство по торговым операциям между Европой и Латинской Америкой, требуется знание английского и испанского, предпочтителен опыт в бухгалтерском деле. Судоходная компания, линия Гонконг — Макао, присмотр за товарами в пути и их сдача, частые поездки. Кино. А что, ты завтра не работаешь, и можно лечь попозже. Хоть и на полуночный сеанс. Перекусить сначала в устье, в гавани Санта-Мария — одними раками в кисло-сладком соусе и рисом по-кантонски, так-так, фестиваль лент Джона Форда, здорово, можно снова посмотреть «The Horse Soldiers» [6] — хоть он, правда, скучноватый, «Рио-Гранде», «A jellow Ribbon». [7] Или вот французская ретроспектива: затянутые интеллектуальные сцены с шарфом, премудрости Дюрас [8] — нет, это отпадает. Показывают где-то «Касабланку», в «Альфе», впервые слышу, небось у черта на куличках, улицу не знаю. А все-таки что стала делать Ингрид Бергман после того, как прилетела в Лиссабон и на экране появился титр «The End»? [9] Следует придумать продолжение этой истории, написал один знакомый журналист — мой ровесник, черноусый, с живыми глазами, к тому же пишет превосходные рассказы. Все-таки, наверно, ты устал. Должно быть, подскочила влажность. Приходит порой с Атлантики густой туман, забивает поры и ноги — деревянные. Еще один апельсиновый с мякотью и несколько орешков миндаля. В пассаже «Капитол» представляют новый выпуск Дюка Джордана, запись года шестьдесят четвертого, ты прекрасно помнишь этот диск, «Sultry Eve» [10] и «Kiss of Spain», [11] шестьдесят четвертый год. Париж, бутерброды и собачий холод, ваша встреча — впереди, в туманном будущем. Теперь объявления личные, самое интересное: люди разоблачаются, стыдливо прикрываясь эвфемизмами. Ах, эта жалкая завеса слов! Вдова строгих правил ищет прочной дружбы. Три особых объявления, подписанных загадочными инициалами. Пенсионер, страдающий от одиночества. Непременное агентство счастливых встреч: почему вы в поисках родной души до сих пор не обратились к нам за помощью? И вдруг сердце у тебя начинает колотиться все быстрее, тум-тум-тум, бьется — как не выскочит, наверно, слышно за другими столиками, все расплывается вокруг, тонет в поглощающей любые звуки мгле, все сошло на нет — огни, шумы и голоса, будто неестественная, всеобъемлющая тишина парализовала мир, ты всматриваешься во фразу, читаешь ее снова и чувствуешь во рту какой-то странный привкус, ты думаешь: быть этого не может, ужасающее совпадение, но, взвесив слово «ужасающее», поправляешься в уме; нет, просто совпадение, случайность, ничтожная случайность, коих в этом мире миллиарды, нечто заурядное. Но почему — с тобой? И почему же здесь, говоришь ты себе, за этим вот столом, вот в этом самом месте, в этой вот газете? Не может быть, думаешь ты, фраза эта затесалась ненароком, частица давнего набора уцелела под грудой других набранных строчек, и невнимательный типограф, вытащив ее нечаянно, поставил среди прочих объявлений — вот что приходит тебе в голову, а дальше следуют догадки того нелепей, ты думаешь: мне дали старую газету, я ошибочно купил газету, вышедшую четырьмя годами раньше, которая лежала у киоскера под прилавком, провалялась там четыре года, заметил он мою рассеянность и решил подсунуть старую газету, глупое пустячное мошенничество, и для беспокойства оснований нет. А если ты так долго возишься с газетой, пожелав проверить дату, повинен в этом ветер с моря, он треплет листы, мешает их сложить как следует, а ты не нервничаешь, ты спокоен абсолютно, ну-ка, успокойся. Газета — за сегодня, нынешнего дня, сего года по григорианскому календарю, сегодня вышла, и сегодня ты ее читаешь. Any where out of the world. Ты перечитываешь фразу раз в десятый, это не просто объявление, это пароль, напечатанный в рубрике объявлений вечерней газеты, не указаны ни почтовый ящик, ни адрес, ни имя, ни компания, ни школа — ничего. Только — Any where out of the world. Но больше ничего тебе не надо, поскольку фраза, как река, несущая обломки в половодье, тащит за собой слова-осколки, и память твоя расставляет их так четко и спокойно, что у тебя внутри все холодеет: «Cette vie est un hôpital où chaque malade est possédé du désir de changer de lit. Celui-ci voudrait souffrir en face du poêle, et celui-là croît qu'il guérirait à côté de la fenêtre». [12] «Ваш сок, синьор, к сожалению, нет больше миндаля, может быть, кедровые орешки?» Ты делаешь неопределенный жест, который может означать и «да», и «нет», лишь бы не мешали, так как ты теперь глядишь на побережье, опять огни перед глазами, просветление в памяти, возвращающиеся слова тоже вспыхивают у тебя в мозгу, почти воочию ты видишь, как они сверкают, будто маячки в ночи, кажется — далекие, а сами — рядышком, подать рукой: «Il me semble que je serais toujours bien là où je ne suis pas, et cette question de déménagement en est une que je discute sans cesse avec mon âme». [13] Зажав стакан двумя руками, ты понемногу отпиваешь. Ты производишь впечатление спокойного и несколько мечтательного человека, глядящего, как и другие посетители, во тьму и на воду, газету ты свернул и положил на столик — аккуратно, с великой тщательностью, какая бы пристала пенсионеру, взявшему газету почитать, ну, скажем, у знакомого цирюльника, ты рассеянно скользишь по ней глазами — обычная газета за сегодня с устаревшими известиями, так как день прошел, и кто-то где-то делает уже другие газеты с новостями, каковые несколько часов спустя обесценят эти новости, воплощенные в словах, но тебе эта газета сообщает весть уж слишком старую и совершенно новую, новизна ее тебя тревожит, пожелай ты хоть в малой степени, она могла бы потрясти тебя, но ты не допускаешь этого, не можешь допустить, хранишь спокойствие. И только тут ты обращаешь внимание на дату: 22 сентября. Совпадение, думаешь ты опять. Но с чем? Подобных совпадений не бывает, это ведь уже второе, сначала фраза, а теперь и дата, одна и та же дата. И неудержимо, будто храня в твоей памяти свой собственный голос, — так прилипчивая детская считалка, канув в прошлое, казалось, навсегда тебя оставила в покое, но на самом деле не исчезла, просто притаилась в самом сокровенном закоулке, — оживает ритм тех страниц, рисунок фраз, они просачиваются по капле, тук-тук-тук, они стучатся изнутри в породу, собираются в поток, он гудит, он ищет выхода и ударяет вдруг ключом, вырывается, тебя окатывает, он не холодный, но ты весь дрожишь, этот хлещущий фонтан сбивает тебя с ног, влечет в пучину, сопротивляться бесполезно, струя сильна, стремительна, неудержима, она возносится подземными тоннелями, она неистовствует и несет тебя с собой. «Dis-moi mon âme, pauvre âme refroidie, que penserais-tu d'habiter Lisbonne? Il doit y faire chaud, et tu t'y regaillardirais comme un lézard. Cette ville est au bord de l'eau; on dit qu'elle est bâtie en marbre… Voilà un paysage selon ton goût; un paysage fait avec la lumière et le minéral, et le liquide pour les réfléchir». [14] И ты идешь по городу из мрамора, медленно проходишь мимо зданий восемнадцатого века, эти своды видели колониальную торговлю, парусники, суматоху, видели, как отплывали корабли в рассветном мареве, гулко раздаются в тишине твои шаги, вот к колонне привалился старый нищий, пройдя через аркаду, ты оказываешься на площади, противоположный край которой лижут мутные речные воды, от пристани отходят к другому берегу освещенные катера, увозят на исходе вечера последних торопливых пассажиров, и скоро в ночном безмолвии останутся одни любители поздних променадов, рассеянные полуночники, не находящие покоя души, которые прогуливают свои бессонные тела, беседуя сами с собой. Разговариваешь сам с собой и ты — сначала молча, а потом открыто, отчетливо произнося слова, как будто ты диктуешь, будто река их зафиксирует и будет ревностно хранить в своем архиве, на дне, где камешки, песок и затонувшие обломки, и произносишь ты: «вина». Ты это делаешь впервые — должно быть, раньше не хватало смелости, а слово ведь простое, однозначное, оно отчетливо звучит во тьме, и, кажется, все умещается в том облачке, которое на миг возникло во влажном воздухе у рта. Ты выходишь на пустынную площадь, где высится внушительный монумент: всадник гонит своего коня навстречу ночи. Вина. Присев на цоколь, ты закуриваешь, в кармане — сложенная газета, одно присутствие которой тебя немного раздражает, как булавка, колющая шею, или насекомое. Невероятно, ведь никто не знает, что я здесь, я затерялся среди миллионов лиц, не может это быть обращено ко мне, это просто фраза, ведомая многим, и другой знаток Бодлера ею подает кому-то тайный знак. На миг тобой овладевает удивительное ощущение: будто возможно повторение жизни, ее дублет, будто колесо фортуны, двигаясь по свету, может наугад накладывать одинаковые отпечатки на бытие людей с разными глазами, разными руками, разными натурами, людей, которые живут на разных улицах, в разных домах, и вот другой мужчина говорит сейчас другой из женщин в другой какой-то спальне: «Une chambre qui ressemble à une rêverie». [15] И тебе видится освещенное окно комнаты, похожей на видение, ты можешь подойти к вспотевшим стеклам и сквозь старенькое кружево гардин заглянуть внутрь, в эту комнату со старинной мебелью и выгоревшими обоями в тюльпанах, в постели мужчина и женщина, позы их и скомканные простыни свидетельствуют о недавней близости, он гладит ее волосы и произносит: «Laisse-moi respirer longtemps l'odeur de tes cheveux». [16] Тут раздается бой часов, уже поздно, говорит она, мне пора идти. Но ты ей отвечаешь: китайцы узнают, который час, по кошачьим глазам, еще не время, Изабель, еще все впереди, мне предстоит еще склонить тебя к истинной измене, но виноват буду не я, поверь, повинны обстоятельства, кто знает, отчего все происходит, так или иначе, впереди еще тот миг, когда ты, уступив, изменишь, но и тогда будет повинна твоя совесть, а не ты, он же о моем предательстве никогда и не узнает — появится в газете тайная коротенькая фраза, известная лишь нам с тобой, Any where out of the world, сигнал, и тогда-то все произойдет. Однако все уже произошло, но тот мужчина в комнате пока не знает и говорит: да, поздно, ты иди, а после выйду я. Ты выходишь, ты опять на площади, какая-то искательница приключений тормозит и коротко сигналит фарами, ты отрицательно качаешь головой и снова думаешь: быть не может, это просто совпаденье судеб. Но ты чувствуешь, что дело обстоит иначе, тебя бьет дрожь, внутри все холодеет, и это как бы подтверждает, что ты прав, соборные куранты отбивают то же время, что и часы в той комнате четырьмя годами раньше, ты думаешь: все повторяется, а может быть, мне просто холодно и голодно, надо бы перекусить. Идет трамвай, но ехать неохота. Лучше тебе пройтись по круто уходящей от реки вверх, к замку, улице, там, рядом, — смеющиеся иностранные туристы, несколько автобусов из «Ситирамы» и индийский ресторанчик, где ты часто ешь balchao из кур, хозяин ресторанчика — без умолку болтающий индус из Гоа, он, пожалуй, многовато пьет, но соус к рису у него отменный, и бывает вино со специями. У окна закусывают две веселые американские парочки, висящие над столиками лампы с матерчатыми абажурами в красно-белую клетку выглядят приветливо и в то же время по-домашнему, пол не блещет чистотой, под столиками кое-где бумажные салфетки, синьор Колва сегодня вечером не слишком говорлив, вид у него усталый, наверно, было слишком много посетителей. Может быть, balchao для вас чрезмерно острый, предполагает он, я принесу вам холодного пива. Неизменно обходителен, но не угодлив. Будто вспомнив что-то вдруг, он хлопает себя по лбу, как бы прося прощения и каясь в собственной забывчивости, семенит к стойке и с улыбкой возвращается. Ваша газета, говорит он, и подает ее тебе. Ты чувствуешь, что побледнел, и покрываешься холодным потом, ты щупаешь пиджак, твоя газета, сложенная вчетверо, лежит в кармане, до этого ты положил ее туда и чувствуешь ее толщину. Ты смотришь на газету, протянутую синьором Колвой, но не берешь ее, и, вероятно, твое лицо выражает только удивление — не ужас, цепочкой муравьев теперь ползущий у тебя от щиколоток к пупку. Безусловно, принесли ее для вас, заверяет он, из всех моих клиентов вы один ее читаете. Да? — умудряешься ответить ты с пугающим тебя спокойствием, а кто принес? Не могу сказать вам, доктор, утром сын нашел ее под дверью — обернутой, но он, бесстыдник, вытащил, результаты матчей посмотреть, вы знаете, что «Спортинг» сыграл вничью с «Реалом»? Согласитесь, на самом деле результат не так уж плох, жаль, по телевизору не показали, «Спортинг», говорят, вообще бы победил, да вот штанга верхняя, ну, и судья, конечно, от судейства в подобных случаях зависит очень многое, хоть у «Реала» поле идеальное, болельщики — джентльмены, а вполне ли он уверен, что на обертке стояла именно твоя фамилия? Он озирается растерянно по сторонам, ты должен извинить его, молодежь-то нынче невоспитанная, вот в былые времена хлыста боялись, с озабоченным лицом он проворно удаляется из зала, там перед кухней — лестница, ведущая в жилую часть, но ты знаешь: на обертке не было фамилии, и подтверждения ты не получишь по той простой причине, что подтверждения таким вещам не может быть, поскольку они необъяснимы, и ты тогда задумываешься о том, что значит в самом деле — требовать в подобных ситуациях каких-то объяснений. Или — объяснений всему тому, что было до сего момента, да-да, всему, попробуем и правда все расставить по местам, итак: она, он, ты и фейерверк уловок, контрударов и обманов, из которых состояла вся эта история. Ты принимаешься распределять моральную ответственность — худшее, что можно сделать, ведь это ни к чему не приведет, ты сам прекрасно знаешь, жизнь не строят, руководствуясь этическими мерками, она складывается — так или иначе. Однако он такого не заслуживал. Разумеется. И она об этом знала. Столь же несомненно. Знал и ты: она знает, что он не заслужил, но тебя это не волновало. Ты-то разве не заслуживал того, чтобы остаться с ней, вы ведь встретились потом, гораздо позже, когда ставок больше не было. Но о каких тут ставках можно говорить? В жизни никто не устанавливает сроков, нет крупье, который, подняв руку, изрекает «ставок больше нет», в жизни все течет, ничто не останавливается, зачем друг друга сторониться, если уж мы встретились, если так выпало в настоящей игре: одни и те же предпочтения — белые домишки с маленькими пальмами или редкая, примитивная растительность, агавы, тамариск и скалы, одни и те же увлечения — Шопеном и незамысловатыми мелодиями, старенькими румбами, «Tengo el corazón maluco», [17] одно и то же настроение — парижская хандра. Прочь отсюда, от хандры, на поиски беломраморного города над водой, давай искать его вдвоем — такой или похожий, все равно где, где-нибудь, за пределами этого мира. Не могу. Можешь, стоит только захотеть. Прошу, не заставляй меня. Я дам знак тебе, я отправляюсь, я уже не здесь, я больше не могу, если захочешь, последуешь за мной, покупай эту газету, через нее я сообщу тебе, где я, тогда все брось, никто этого не узнает. Никто не может этого знать, думаешь ты, глядя, как возникший на пороге синьор Колва разводит с сожалением руками, не важно, синьор Колва, знали это лишь она и ты да блаженной памяти Бодлер. Ты и его вовлек в игру, однако есть такие вещи, с которыми играть нельзя, нельзя заигрывать с лежащей в их основе тайной. Но, кроме вас, не знал никто. В этом ты уверен. Во всяком случае, не он, а даже если б он узнал, теперь уже… Но все «теперь уже», все — в прошлом, и поэтому, когда ты платишь, у тебя трясутся руки, твоя затея не имеет смысла. И все же она не полностью обречена, ты это знаешь, точнее, чувствуешь и собираешься проверить. Ты подходишь к телефону — рядом с умывальником — и, вложив монету, набираешь этот мертвый номер. Номер тоже — в прошлом, телефонная компания не отдала его другому абоненту, он — ничей, цифры посылают сигнал, который принят быть не может, ты знаешь это слишком хорошо, уже четыре года. Ты набираешь медленно и слышишь гудок, еще один, еще, затем — щелчок, однако же ответа нет, ты только чувствуешь: там кто-то есть, не слышно и дыхания — никто не дышит, там, на другом конце, некто просто слушает твое молчание. Повесив трубку, ты выходишь, не думая о возвращении домой, ты твердо знаешь: телефон там зазвонит — раз, другой и третий, дождавшись третьего звонка, ты снимешь трубку, приложишь к уху и не услышишь ничего, лишь почувствуешь, что кто-то молча внимает твоему безмолвному присутствию. Ты приближаешься к реке, пристань опустела, катера уже не ходят, вокруг не видно никого. Ты присаживаешься на парапет, грязная вода бурлит — прилив, должно быть, гонит реку вспять, ты знаешь: уже поздно, но не в смысле «час поздний», окружающее тебя время — обширное, торжественное, неизмеримое, как и пространство, застывшее и не отображенное на циферблате — и все, же легкое, как вздох, и быстрое, как взгляд. 5 Куда угодно, лишь бы прочь из этого мира (англ.) — название стихотворения в прозе Шарля Бодлера из сборника «Парижская хандра» (1869). 6 «Кавалеристы» (англ.) . 7 «Желтая лента» (англ.) . 8 Маргерит Дюрас (род. в 1914 г.) — французская писательница. 9 Конец (англ.) . 10 «Знойная Ева» (англ.) . 11 «Испанский поцелуй» (англ.) . 12 Эта жизнь — больница, где каждый больной жаждет лечь на другую койку. Один бы предпочел страдать у печки, другой же верит, будто исцелится у окна (франц.) . 13 Мне кажется, блаженство там, где меня нет, и перемена места — один из тех вопросов, которые я беспрестанно обсуждаю со своей душой (франц.) . 14 Душа моя, закоченевшая бедняжка, не хотела бы ты поселиться в Лиссабоне? Должно быть, там тепло, и ты бы ожила, как ящерица. Этот город расположен у воды, говорят, он весь из мрамора… Вот пейзаж, который должен быть тебе по вкусу — сотканный из света, камня и воды, их отражающей! (франц.) 15 Эта комната похожа на видение (франц.) . 16 Позволь мне долго-долго вдыхать запах твоих волос (франц.) . 17 Я злопамятна (исп.) . Острова 1 Напишу, пожалуй, так, подумал он: дорогая Мария-Ассунта, здоровье у меня в порядке, чего желаю и тебе. У нас тут жарко, прямо лето, а у вас погода, видно, не установилась — слышу, объявляют все туман, да еще у вас там от промышленности загрязнение среды, как бы ни было, захочешь приехать в отпуск с Джанандреа — благослови вас Боже, приезжайте, жду. За приглашение тебе спасибо, и Джанандреа тоже, но я решил остаться здесь, пойми, мы с мамой тридцать пять годков тут прожили, сколько времени прошло, пока обвыклись, из деревни-то когда приехали — будто в другой мир попали, будто бы на север, да ведь для нас это и впрямь был север, а теперь уже я к месту привязался, вспомнить есть что, и потом, как матери не стало, я привык один, а случится, по работе заскучаю — занятие найду, в саду я покопаться был всегда не прочь, а то займусь двумя приманными дроздами — все компания, а в городе большом ну что мне делать, вот я и решил: останусь в этих четырех комнатах, как-никак отсюда видно порт, придет охота — сяду на паром, съезжу старых сослуживцев навещу, в брисколу [18] сыграем, паром час-другой — и там на нем я — все равно что дома, ведь тоскует человек по месту, где проводил он жизнь свою, вот так, неделю за неделей, весь свой век. 18 Карточная игра. Он очистил апельсин, выронил корки в воду и, глядя, как они покачиваются на пенной борозде, в синеве тянувшейся за катером, представил, будто бы страница кончилась, и начал он вторую, чтобы сообщить: тоскует он уже сейчас, ну что за чепуха, последний день еще не дослужил, а уж тоскует, да о чем — о жизни, прошедшей тут, на катерке, туда-обратно, ты, может, и не помнишь, Мария-Ассунта, ты кроха была, мама говорила все: да вырастет когда-нибудь девчушка наша или нет? — вставал я рано-рано, зимою затемно, подходил тебя поцеловать и шел на холод, шинелей теплых сроду не давали нам, попоны старые, покрашенные в синий цвет, — вот и мундир. Привыкаешь ведь за столько лет, вот и говорю: ну что мне делать в городе большом, что мне в вашем доме делать в пять утра? В постели я валяться не привык, в пять встаю уж сорок лет, точно у меня внутри будильник. И потом, ведь ты у нас ученая, а от ученья люди становятся другие, даже если выросли в одной семье, да и с твоим супругом о чем нам толковать, я так смотрю на вещи, он — этак, и в этом смысле нам поладить трудно. Вы образованные оба, тот раз, что с матерью мы приезжали, как после ужина пришли друзья к вам, так я за целый вечер слова не сказал, говорить могу я лишь о том, что знаю, с чем в жизни сталкиваться приходилось, а ты меня просила, чтоб насчет работы я молчал. И потом еще такое дело, ты небось подумаешь: какая ерунда, а Джанандреа так и вовсе расхохочется, да только я никак не свыкнусь с вашей мебелью, она стеклянная, и я все время натыкаюсь, потому что я ее не вижу. Ты пойми, за столько лет привык к своей, и в пять привык вставать. Но последнюю страницу он скомкал мысленно — как и писал ее — и бросил в море, и она привиделась ему среди апельсиновых корок. 2 Я послал за вами, чтобы попросить вас снять наручники, проговорил негромко этот человек. Его рубашка была расстегнута, глаза закрыты, как у спящего. Лицо казалось желтоватым, но, возможно, такой отсвет был в каюте от спущенной на иллюминатор шторки. Сколько ему, тридцать, тридцать пять? Может, не старше Марии-Ассунты, в карцере старятся быстро. Да еще вон какой худющий… Ему вдруг стало любопытно, и он решил спросить. Сняв фуражку, присел на противоположную койку. Человек открыл глаза и на него смотрел. Глаза у человека были голубые, и почему-то это вызвало в нем жалость. — Вам сколько лет? — спросил он. Обычно к заключенным он на «вы» не обращался — не от пренебрежения, просто не мог иначе. А тут — быть может, оттого, что чувствовал себя уже в отставке… Или оттого, что этот был политический, а политические — народ особый. Сев на койке, человек долго молча на него смотрел большими светлыми глазами. Светлые усы, взъерошенные волосы. Молодой, подумал он, моложе, чем на первый взгляд. Я хотел бы написать письмо, и вообще у меня руки затекли. Северный акцент, отметил он, но различать их не умел. Может быть, пьемонтский. — Боитесь, убегу? — Тон стал ироническим. — Успокойтесь, я не убегу, на вас не брошусь, ничего не сделаю. У меня и сил не хватит. — Прижав руку к животу, человек на мгновенье улыбнулся, и на щеках образовались две глубокие борозды. — И потом, — промолвил человек, — это моя последняя поездка. Оставшись без наручников, человек принялся шарить в маленьком полотняном мешочке. Достал расческу, ручку, желтую тетрадь. — Если вы не против, я хочу побыть один, — сказал он. — вы мне будете мешать. Буду благодарен, если вы подождете снаружи. Боитесь — можете не отходить от двери, обещаю не доставить вам хлопот. 3 Дело он себе в конце концов найдет. Когда заняться есть чем, не так и одиноко. Но серьезное, чтобы не только удовольствие, но и денежки какие-никакие приносило. Вот, например, шиншиллы. О шиншиллах он — теоретически — знал все. Ему рассказывал один из заключенных, который прежде разводил их. Славные зверушки, только руки следует беречь. Выносливые, приживаются легко, дают потомство и при скудном освещении. Может быть, сгодится и подсобка, если согласятся все соседи. А зачем звонить во все колокола? И к тому же держит ведь жилец со второго этажа в своей подсобке хомяков. Облокотившись о парапет, он ослабил воротник рубахи. Только девять, а уж вон как припекает. Он понял: будет первый в самом деле жаркий летний день. И ему почудился запах земли, опаленной зноем, и вслед за тем привиделась тропинка среди опунций, пейзаж, позолоченный солнцем, мальчонка, босиком бредущий к дому, близ которого растет лимонное дерево, — картина его детства. Он вынул второй апельсин, стал чистить. Накануне вечером купил кулечек. Страшно дорого еще, да уж решил себя побаловать. Бросив корки в воду, он отчетливо увидел берег. В водной синеве выделялись светлыми полосками течения и следы движения других судов. Он быстро подсчитал в уме. Фургончик ждет на пристани, на сдачу заключенного уйдет минут пятнадцать, и в полдень он будет в казарме — ведь это в двух шагах. Во внутреннем кармане он нащупал увольнительную. Если повезет застать капрала, в час уже освободится. И в полвторого усядется за столик под навесом из вьющихся растений в ресторанчике на том конце порта. Столько лет уж знает про него, а так ни разу там и не был. Проходя, он неизменно останавливался почитать меню, вывешенное на щите с серебристо-голубой меч-рыбой. В желудке у него слегка ныло, но не от голода. Он не стал припоминать, что ел, так как на ум ему пришли кушанья с той самой вывески. Сегодня там у них качукко [19] и краснобородки, сказал он себе. А на десерт — маседуан, [20] нет, лучше вишни. И кофе. А потом попросит дать ему листок бумаги, конверт и примется писать письмо: понимаешь, Мария-Ассунта, когда заняться есть чем, не так и одиноко, только дело надобно серьезное, чтобы не только удовольствие, но и денежки какие-никакие приносило. Вот я и надумал разводить шиншилл — зверушки симпатичные, только руки следует беречь. Выносливые, приживаются легко, дают потомство и при скудном освещении. Но ведь в вашем доме это совершенно невозможно, ты ведь понимаешь и сама, не в Джанандреа дело — его я очень уважаю, хотя на вещи смотрим мы по-разному, — а в недостатке места, тут у меня по крайней мере подсобка есть в полуподвале, не лучший вариант, но если тот, что со второго этажа, в своей подсобке держит хомяков, то почему бы мне не развести шиншилл? 19 Рыбный суп с приправами. 20 Фруктовое ассорти с сахаром, лимонным соком и ликером. Услышав голос за спиной, он вздрогнул. Господин сержант, арестант вас просит о прибытии. 4 В конвоиры ему дали прыщавого верзилу с длинными, торчавшими из рукавов руками. Тот явно тяготился своим мундиром, но старался выражаться так, как был обучен. Мотивов арестант не уточнил, добавил конвоир. Конвоиру он сказал, что тот может остаться на палубе, на своем месте, и двинулся по лесенке, которая вела к каютам. Проходя через кают-компанию, увидел капитана, болтавшего у стойки бара с пассажиром. С капитаном они виделись не первый год. Тот его заметил и даже не приветственно, а заговорщицки кивнул: мол, до встречи вечером, во время обратной переправы. Он замедлил шаг — хотел сказать, что вечером они не встретятся: сегодня я последний день на службе и вечером останусь на материке — там у меня дела. Потом решил, что это будет выглядеть смешно. Спустился вниз, к каютам, миновал блестящий длинный коридор, достал из бумажника ключ. Заключенный, стоя у иллюминатора, глядел на море; повернувшись, обратил свой ясный детский взгляд к нему. Письмо отдать я собираюсь вам, проговорил человек. Застенчиво и вместе с тем решительно протянул конверт. Возьмите, вы должны его отправить. Он застегнул рубашку, причесался и уже не выглядел таким измученным. Вы понимаете, о чем вы просите? — сказал он человеку, — ведь знаете прекрасно: я не могу. Заключенный сел на койку. Взгляд его казался ироническим — возможно, потому, что у него были такие детские глаза. Еще как можете, сказал он, стоит только захотеть. Свой нехитрый скарб он выложил рядком на койку, будто задумал составить инвентарь. Я ведь знаю, что со мной, продолжил человек, направление в больницу лежит у вас в кармане, взгляните, вам известно, что это означает? Что из больницы я уже не выйду, и поездка эта для меня — последняя, понятно? Слово «последняя» он выделил какой-то странной — будто бы шутливой — интонацией. Сделал паузу — похоже, чтобы отдышаться. Снова прижал к животу кулаки — то ли он страдал чудным каким-то тиком, то ли ему было больно. Письмо это — дорогому мне человеку, и я хочу, чтобы оно цензуру миновало, почему — вам объяснять не стану, постарайтесь догадаться, да вы и так уж все прекрасно поняли. Пароходик дал гудок. Этот бодрый, фыркающий звук он неизменно издавал, когда вдали показывался порт. Он ответил возмущенным тоном, приняв суровый — может быть, чрезмерно — вид, но только так и можно было кончить этот разговор. Собирайте вещи, пробурчал скороговоркой, стараясь человеку не смотреть в глаза, прибываем через полчаса, перед самой высадкой я подойду, чтоб водворить наручники. Он так и выразился: водворить. 5 Немногочисленные пассажиры сразу разошлись, пристань опустела. Огромный желтый кран скользил в небесной сини к двум строившимся зданиям со слепыми оконными проемами. Гудок на стройке просигналил перерыв, почти мгновенно отозвался колокол. Полдень. И почему так долго швартовались? Фасады зданий, непрерывной чередой тянувшихся вдоль порта, были красные и желтые, никогда на них не обращал внимания, подумал он и, присев на металлическую тумбу, к которой была прикреплена канатом лодка, стал их разглядывать. Снял фуражку. Стояла настоящая жара. Он медленно двинулся через порт в сторону причала. В дверях бара, как всегда, лежала старая собака, зажав морду между лап; когда он поравнялся с баром, она устало завиляла хвостом. Четверо парней в футболках громко балагурили у музыкального автомата. Мелодия перенесла его на много лет назад. Низкий, хриплый женский голос пел «Рамону». Как странно, что эта песня снова в моде, подумал он. Начиналось лето. Тот ресторанчик был еще закрыт. Хозяин в белом фартуке возился у дверей, отчищая губкой жалюзи от нанесенных за зиму морской соли и песка. Взглянув в глаза, хозяин ресторанчика его узнал. И улыбнулся так, как улыбаются тому, кого встречают много лет, не питая к нему при этом никаких чувств. Он тоже улыбнулся и побрел дальше. Вдоль заброшенных путей дошел до самого пакгауза. У входа под навесом висел почтовый ящик. Красная краска была местами изъедена ржавчиной. Он прочел на табличке время следующей выемки: в пять. Ему не важно было, куда отправится письмо, но захотелось вдруг узнать, как зовут того, к кому оно придет. Только имя, полученное при крещении. Он старательно прикрыл рукою адрес и подглядел лишь имя. Лиза. Звали ее Лиза. Красивое имя, подумал он. И вдруг задумался: как странно, он знает, как зовут ту, которая письмо это получит, но с нею не знаком, а с тем, кто написал письмо, знаком, но как его зовут, не знает. Он этого не помнил потому, что незачем запоминать имя заключенного, которого следует просто доставить и сдать. Опустив письмо, он повернулся к морю. Солнце жгло, и точки островов у сверкающего горизонта сделались неразличимы. Он почувствовал, что покрывается испариной, и приподнял фуражку, чтобы вытереть лоб. Меня зовут Никóла, произнес он громко. Поблизости никого не было.