Но, вместо того чтобы меня поблагодарить, Нинка еще больше разозлилась… С тех пор звонить перестала. А я решила: ну и шут с ней. Надоела. Пусть катится!

Но теперь вот подумала, что надо напоследок ей себя показать, в новом виде-то. Потому как больше особенно некому. Все остальные подруги отпали уже давно и надежно.

Надо было, конечно, хитрость проявить. А я, наверно, по излишней самонадеянности, думала: обведу ее вокруг пальца, запросто. И особенно разговор не продумала, не сосредоточилась. И потому облом случился.

Дома у нее несколько вечеров никто к телефону не подходил, я не выдержала, позвонила ей на работу, в венерический диспансер этот ее дурацкий.

Она говорит:

— Я тебя прошу не звонить мне больше.

Я в ответ:

— Да ты что, очумела, что ли? Что ты так подругами разбрасываешься? Как будто у тебя их много… таких, как я.

— Обойдусь, — отвечает Нинка, причем так отвечает — скорее шипит, чем говорит. Я говорю:

— Если я тебя вдруг чем-то обидела…

Но она мне даже закончить не дала. Сказала злобно:

— Я скажу, чтобы меня больше к телефону не подзывали.

И трубку повесила! Цаца…

Закон подлости, или закон о подлости, как смешно говорит Нинка, он неумолим, неотвратим и неизбежен.

Прошло три недели, за которые так много случилось, что я и думать забыла про Нинкину обиду. И тут она звонит, говорит в трубку тихо, еле слышно:

— Если хочешь, я приеду…

Мелькнула у меня мысль: а чего это она вдруг сменила гнев на милость? Подозрительно как-то. Мелькнула и исчезла. Осталась другая: поздно, голубушка, опомнилась. Более не актуально.

А Нинка, надо думать, ждала, что я начну вопить от восторга. Радоваться, что она меня простила, благодарить.

А мне хотелось ей сказать: извини, ты опоздала. Тропо тарде.

Но ничего этого я говорить не стала, все же чувствовала свою вину, несмотря даже на все обрушившиеся на меня события, на то, что голова моя, да что там голова, каждая капля крови моей была занята, заполнена совсем другим… Как будет одноклассница моя Нинка, работающая ныне медсестрой в венерологическом диспансере, реагировать на изменение моей внешности, меня теперь не очень волновало. Но я сказала:

— Приезжай, конечно, приезжай.

Нинка вроде удивилась — наверно, таких интонаций никогда от меня не слышала. Говорит:

— Ты что, не рада?

— Ну почему не рада? Рада. Приезжай.

— Я могу в другой раз как-нибудь…

— Да нет, почему в другой? Давай, приезжай сейчас.

Говорю это, но голос не слушается, выдает.

Но пока Нинка ехала через полгорода, из Бирюлева своего, я вполне взяла себя в руки, сосредоточилась…

Совершенно искренне собиралась быть с ней предельно ласковой, держаться смиренно, скромно, как и надлежит девушке, сильно виноватой перед своей лучшей подругой. И вполне эту вину осознающей… Но Нинка, как вошла, уставилась на меня, точно на покойницу. Впала в ступор почти, в состояние, близкое к обморочному, слов никаких выговорить не может, только мычит. А я, честно, не могу понять, что с ней такое происходит. Говорю, вполне искренне, заботливо:

— Что с тобой, Нина? Тебе плохо? Давай, давай, обопрись на меня… это у тебя после гриппа, наверно….

Насилу дотащила ее до дивана, усадила, воды налила.

А Нинка смотрит на меня, глаз не отрывая. Отдышалась и говорит, хрипло так:

— Хватит притворяться… Для этого ведь и звала, разве нет? На эффект посмотреть? Ну вот на: смотри.

И тут я только вспомнила: ах да! Конечно. Новый цвет моих волос. Потрясающая золотая копна! Как я забыть могла? Просто невероятно. Если теперь приняться правдиво объяснять, что поначалу и вправду хотела полюбоваться на Нинкину реакцию, ахи и охи послушать, да теперь вот забыла, другим теперь совсем занята… Не поверит этому Нинка, и никто бы не поверил…

Сижу, головой мотаю, что сказать, не знаю… Давно со мной такого не было, чтобы слов не находилось, может быть, даже никогда.

— Теперь расскажи, как ты это с собой сделала? — говорит Нинка.

— Как, как, — отвечаю. — Да средство такое есть заграничное, Фазеру кто-то подарил… «O-Morphia» называется. Но не проси: больше нету. Одна порция всего-то и была.

Нинка окончательно пришла в себя, голос к ней вернулся нормальный. Вскочила на ноги, стала бегать вокруг меня, волосы щупать. При этом цокала языком, говорила: «Ну и дела! Нет, надо же… как такое вообще бывает… это себе представить даже невозможно…»

А я ее успокаивала, мне вроде даже неловко было… хотя раньше я вроде такого чувства не знала… Говорила: «Да ладно тебе! Не преувеличивай, в самом-то деле». Хотя в конечном итоге все-таки приятно было.

Нинка в конце концов вернулась на диван, уселась, но продолжала все еще головой качать и причмокивать. Подвела итог:

— Знаешь что, Саша? Теперь ты границу перешла… в другую лигу попала. Не только богатая невеста, но еще и красавица.

— Ну ты и скажешь тоже… Не надо только преувеличивать. Ну похорошела слегка, волосы подправила, от прыщей избавилась вроде, не знаю, надолго ли…