Должно быть, ему было легче, когда он так расписывал.

В конце концов он рассказал правду. Новый друг никак не хотел ему верить.

— Я думал, я рехнулся, — сказал господин Тиггес. — Я имею в виду, он ведь выглядит не так, уж вы извините, милостивая сударыня, не так, как Леви у нас в Гревенброхе, который всегда носит такую шапочку, и в лавке тоже, что я считаю все-таки невежливым по отношению к покупателям, вы не находите?

Господин Тиггес теперь окончательно отдышался, и его речевой поток уже было не остановить. Леви, по его словам, тоже уехал за границу, но у того было нечто другое, о нем никто не пожалел, он никогда не хотел приспособиться, и товары, которые он продавал — не следует говорить о конкуренте плохо, — но то, что он продавал в своей лавочке „с маленькими изъянами“, годилось лишь на то, чтобы вытирать пол в универмаге Тиггеса, даже бросовые цены у Леви при таком качестве были переплатой.

— Но ваш отец, — сказал господин Тиггес, — ваш отец совсем другого полета птица, он настоящий коммерсант, и у такого человека нет оснований уезжать из Германии.

Естественно, мол, были перегибы, но только поначалу, лес рубят — щепки летят, но теперь все успокоилось, сейчас идут прямым курсом, и о диктатуре вообще не может быть и речи. На последнем карнавале — господин Тиггес сам был в правлении „шутовской Шпретц-труппы Густорфа“ — запустили из чана несколько настоящих ракет, это вам не шуточки, и господин Беккелер, руководитель местного военного отделения, сидел в публике в униформе, смеялся и аплодировал, как все остальные.

— И танцевал враскачку, — сказал господин Тиггес, как будто более сильного аргумента и быть не могло. Руководитель местного военного отделения танцевал враскачку. — В общем, если хотите знать мое мнение, диктатура выглядит иначе.

— На олимпиаду, это я сказал и вашему отцу, они даже взяли в команду эту фехтовальщицу, по прозвищу Блондинка Хе, а она ведь еврейка. Так что нельзя говорить о подавлении. Нет, сказал я ему, тут было много пропаганды, с той и другой стороны, если хотите знать мое мнение, но теперь есть четкие правила и законы, и каждый знает, что он отстаивает. Он должен сам увидеть своими глазами, сказал я ему, я с удовольствием приглашу его в Гревенброх, у нас там два очень приличных отеля, там никогда не откажут платежеспособному гостю. От Гааги четыре часа до Кельна, и прямо с вокзальной площади отъезжает автобус.

Я мог представить себе их беседы. Папа, как правило, не был наивным. Теоретиком — да, но когда речь шла о коммерции, он всегда прочно стоял на земле обеими ногами. Кроме того случая, когда он подписался на военный заем и едва не разорился. Истовый патриотизм — плохой советчик. Он также читал достаточно много газет, чтобы знать, что происходит на самом деле — закон о гражданине Рейха был предельно ясен, и что мои фильмы были запрещены, тоже знал, — но тут ему рассказывали то, что он хотел слышать. Из одной только тоски по своей прежней жизни он уже был готов в это поверить.

Я совершенно уверен: господин Тиггес из Гревенброха не лгал. Сознательно — не лгал. Он был просто здорово зашорен, как и многие другие.

То, что ему предстояло нам рассказать, было для него довольно неприятно, и он сперва еще раз обстоятельно вытер себе лоб, прежде чем сказать:

— Ну вот, а потом он как раз и принял свое решение.

Мама обычно держит себя в руках, особенно при гостях, но тут ее голос от волнения зашелся, так что получился почти визг:

— Какое решение?

— Ехать в Берлин. „Я хочу увидеть это сам, — сказал он. — Не оторвут же мне голову“.

Он одолжил у господина Тиггеса денег. У меня он не мог попросить. Сел на трамвай до Гааги, а потом в поезд. Человек, у которого ностальгии больше, чем разума.

— Старики делают такие вещи, — сказал полицейский.

Тиггес испытывал явное облегчение, что выговорился.

— Возможно, я сделал ошибку, — сказал он. — Из лучших побуждений, вы должны мне поверить, сударыня, но все равно ошибку. Потому что ваш муж был мне очень симпатичен.

Ольга взяла себя в руки первой.

— Мы вам благодарны, что вы нам это сообщили, — сказала она. — Но теперь, пожалуй, будет лучше, если вы оставите нас одних.

Толстый господин Тиггес продолжал сидеть.

— Я пришел не только за этим, — сказал он и одарил меня своей лучшей улыбкой продавца. — Могу ли я получить назад деньги, которые я одолжил вашему отцу?

Четыре дня спустя папа вернулся.

Меня не было дома, когда он пришел. Я был занят на студии. Работа есть работа. Таким образом, я только из рассказа Ольги знаю, что папа пришел, просто пришел. Без объяснений. Как будто отлучался на почтамт.

Женщины — Ольга и мама — накрывали стол к ужину, хотя аппетита ни у одной не было. Маме нужно было строгое исполнение ритуала, чтобы ее день не распался. Они услышали шаги в прихожей и подумали, что это я вернулся домой раньше, чем собирался. Но это оказался папа. Слегка ссутулившийся, Ольге это бросилось в глаза. Они бросились его обнимать и осыпать вопросами, но он отмахнулся, чуть не отпрянул, как им показалось, и очень тихо сказал:

— Я не хочу есть.

Снова вышел и лег на кровать.