Вскоре всех перебил один оружейный магазинный директор, прибывший на праздник со своим стаканом прямо с охоты. Он спел со своими распальцованными вразнос постоянными клиентами и собутыльниками, случайно оказавшимися с ним за одним столом, песню утиного полёта на утренней зорьке в сопровождении трещоток и двустволок, а затем ещё и сплясал лично для мэра сибирский танец с турецкими саблями. И хотя во время его танца порой возникало чуть обманчивое впечатление, что ему что-то сильно мешает, все гости сразу же устремились к покинутым уже было столам и на кухню за ножами, черпаками и другой утварью. Начали они отмачивать такие свои акселя, тулупы и завороты с этим небоевым оружием ещё заковыристей и даже ещё опасней предшествующего солиста, а все непочатые к тому времени бутылки шампанского были погублены в один миг.

А одна меркантильная официантка по итогам бюджетоёмкого пари в СКВ с именитым виртуозом налоговых проделок вынесла на своих грудях в зал девятнадцать полновесных ваз сливочного мороженого с клубникой и, конечно, доллары свои захватила одномоментно и всунула куда следует меж грудей сразу. Многие дамы этого стерпеть никак не смогли и вступили с ней в такой недетский поединок, что мороженого при желании не хватило бы даже самому Бронькину.

А один майор, что в гарнизоне распознавался лишь усами, превосходящими ширину его плеч, запустил гагарой свою форменную фуражку с кокардой через всю длину стола так, что фуражка эта изящно одолела непрямой маршрут всего зала. Затем она мелодично звякнула кокардой о стенку над большим оркестром районной филармонии и возвратилась обратно, правда, уже без кокарды, но именно к тому же узкоплечему майору и уже заполненная до краёв пармезаном, шинкованными ананасами, морковью по-корейски и домашними мочёными яблоками. И что тут говорить? Потом начало такое твориться со шляпами, шляпками, шапками, кепками и даже наименее аэродинамичными тюбетейками активистов и службистов, что ситуацию пришлось спасать самому шеф-повару преждевременным выносом в зал жареной в кокосовом молоке свиньи.

Одна худосочная певичка из гастролирующей по сёлам группировки Краступконцерта совершенно без какой-либо помощи микрофона взяла такую высокую и противную по длине ноту, что все присутствующие здесь гости поначалу одновременно даже присели. Затем те же гости, но уже для чистой девственности задуманного им опыта, переломали все микрофоны сразу и принялись поражать своим искусством друг друга так, что половина из них тут же певичку превзошла и подняла на свист, а другая половина на какое-то время абсолютно оглохла. Один лишь отец Гармошкин Феофан не пострадал. Он нацепил, откуда-то взявшийся у него танкистский шлем и благоговел в углу пред портретом какого-то выдающегося артиста, что однажды именно в этом зале рассказал анекдот или пообедал. Затем и Феофан чего-то занедужил, но в отсутствие начальника райгорздрава наличествующие здесь санврач и ветлекарь быстро протянули ему свои руки помощи с необходимыми снадобьями в стаканах.

Вряд ли после такой бездны всосанных в себя жидкостей даже наиболее благоразумные дамы и наименее хмельные джентльмены, если бы даже увидели, то смогли бы поверить в правду отражения собственных глаз. А вот Бронькин с ужасом разобрал-таки и заметил всё. Засёк он, как сквозь клубы сигаретного дыма и чада точно по линейке, местами крадучись, а местами, напротив, демонстративно, словно бы отбивая по поверхности стола железными когтями бесовскую чёчётку, болотным дозором продефилировала чёрная кошка с горящими жёлтыми глазами и дымящейся на спине шерстью. Кошка недобро посмотрела на Бронькина, прошла несколько вперёд и вопросительно замерла у тарелки Павла Ивановича Чичикова, где лежал кусок свинины с хреном, но на хрен она даже не покосилась.

Бронькин оцепенел, и не было у него ни грамма сил, чтоб хоть бы поправить очки в стальной оправе. Зелёных чёртиков он видел не раз и не два, но такое?.. «Два страшных глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на устах написано было грозное повеленье молчать».В эту же секунду Павел Иванович Чичиков добродушно потрепал дымящуюся кошачью спину, оскалил зубы и длинно посмотрел на Бронькина. Затем он закрыл табакерку с финифтью, пружинисто вскочил на ноги и с необыкновенной приятностью в движениях выскользнул из-за стола, оставляя за спиной ужас недоумения будущего мэра и изрядно разогретую и вспотевшую семью аборигенной элиты. Бронькину показалось, что даже затылок Чичикова продолжает злобно ухмыляться, а кошка с его плеча смотрит только на него и ни на кого более. Он тяжело опустился в кресло, вытер со лба пот, лихорадочно пошарил вокруг глазами и закрыл их, чтобы мгновеньем позднее в страхе распахнуть их вновь. В эту же секунду выломанная входная дверь ресторана с грохотом рассыпалась в щепки, затем в дверном проёме предстал и сам Гаврила Селифанофф. Гармошкин так громко застонал, словно его мучила сильная зубная боль, а ввалившийся в помещение бригадир таксистов почти трезво кивнул мэру и с ядовитой озабоченностью в глазах деловито вонзился в угол и навалился на телефон.

Вряд ли кто-либо из приятно отдыхающей городской знати мог бы себе даже представить, что минутами позднее инкассаторская машина из банка братьев Хайгуллиных с господином Чичиковым Павлом Ивановичем в уютном велюровом салоне, но задолго до первых петухов, выскользнула за городскую черту Невпопадска-на-Нюхе. Забавно, что гаишники на выезде из города у автозаправки компании «SelifanoffBenzin», широко отмечавшие в это время вместе со всем прогрессивным человечеством города праздник навалившейся демократии, инкассаторский «форд» хотели даже поставить на жёсткий счётчик. А когда они потребовали через окно от служителей банка взнос в пользу демократии города, то над рулём вырос сам Деня Гроборой, и это им, конечно, тут же аукнулось немалым взносом. «Форд» оставил за собой облако пыли, стремительно ринулся будто бы в краевую столицу, но затем свернул с большака и направился в Тьфуславль, а может, и в сам Улупаевск…

С первыми петухами мимо заправки в сторону краевой столицы пронеслась и Зухра в неприметной, как моль «карине». Зоркие наблюдатели могли бы обнаружить, что вместо кресел в салоне автомашины стояли привинченные к полу вычурные деревянные табуретки ручной работы, а на задах салона на циновке, дисциплинированно пристёгнутый ремнями безопасности, храпел взятый для охраны «…резкого направления недоучившийся студент, набравшийся мудрости из современных брошюр и газет».Таких наблюдателей в дороге им не повстречалось, но нетерпеливые доклады о «карине» с двумя пассажирами на борту понеслись в райцентр с нетерпеливостью психически неспокойных людских душ, стремящихся неведомо куда и зачем.

В эти же часы осунувшийся и до неприличия взмыленный господин Кучугуров продолжал настойчиво склонять Эдика Хайгуллина-мл. к тому, чтоб совместно сняться с выборов в пользу чего попало и добиться при единственном кандидате Бронькине отмены выборов. Эдик вроде бы и не сильно упирался, но требовал. То есть всего на миллион он требовал больше, чем на него потратился брат, а Марселу требовал перевода с культуры на финансы, что на том же этаже администрации. Сумму затрат брата Эдик назвал такую, что финхозуправление мэрии и во сне не видывало, хотя Эдик к выборам относился с самого начала, как пёс к апельсинам. Крайизбирком брался за дело ещё дороже, но в кредит. Дружба с французами мэра всё-таки опустошила, и он сидел непривычно грустным и злым. Елизавета вместе со своими подружками, счетоводами и шоферами машин «скорой помощи» ломала голову над картой маршрутов досрочного голосования. Хитрогрызов никак не мог попасть в гостиницу, так как напрочь забыл свою фамилию и твердил, что он Шурик и по фамилии Пушкин. Затем он вспоминал ещё, как тренировал Каспарова игре в домино с Карповым, а те, и это известнейший факт, стали чемпионами мира и поругались между собой на почве любви к тренеру. Вахтёрша в гостинице была в курсе дела, что Хитрогрызов не Пушкин и что Иван любит чёрный индийский чай, домашнюю украинскую колбасу, выпить не дурак, но кроме карт не признаёт никаких настольных игр, а потому проявляла принципиальность и в двери гостиницы стояла скалой.