В обозреваемом нами районном городе NN больше ценятся, однако, чёрный и белый колеры. Здесь стоит только скверному и беспутному горожанину произвести нечто вроде как на удивление твёрдого шага или хотя бы споткнуться сдуру, но в правильную сторону иль сымитировать действие для условно-вероятного блага общества, как прощается всё чёрное и противное из его бытия и постыдного небокоптительства. Забываются все его корыстные и мерзкие художества и чудачества, с которыми ещё вчера разбирался тот же участковый полицмейстер, о чём не только вся улица, но и город ещё позавчера гудели гулом непримиримо и неприветливо. Да и как было не устремлять на него телескопы общественной внимательности, если вдруг выгодно прогремевшее сейчас лицо дотоле богу неугодно воровало да бесчинствовало. Если оно кого-то изжёвывало сплетнями и скандалами до печёночных колик и даже до состояния временной нетрудоспособности, а потом лицо это ещё и собственную жену, материально и чувственно опустошённую, за порог и, по слухам, будто бы ещё и спьяну, выставило однажды на улицу. Оказалось — насовсем от жены оно избавилось. И не потому что напилось оно совсем пьяным, а потому лишь, что подло оно и прело, а желторотую и смазливую сменщицу бывшей благоверной своей давно уже и снова на нетрезвую и любострастную голову среди умелых в утехах и ночных выдумках кастелянш общежития вылапало да из номеров к себе выманило.

И вдруг у того этого, с кем нам и вчера тоже не по пути было: сегодня бац! и чуть ли не подвиг совершается! И всё нажитое им из общепротивного в одночасье даже холёными депутатами районными позабывается и чёрное враз становится белым. Прямо сутра от головы района и города — почётная грамота! В исполнительной администрации: «Из-з-вольте в президиум»! К празднику — ведро мандаринов импортных, бесплатный талон на электрическую мясорубку отечественную с доставкой к подъезду и портрет в газете! А из краевого центра… О льготных и почётных почестях из Краснотупиковска вам и рассказывать не хочется. Они там такие, что даже шофёрам в гараже администрации города и учителям гимназий по длиннющим, как к стоматологу, очередям и закулисным согласованьям с неведомо чьими трудовыми коллективами редко полагаются…

А порой случаются фокусы совсем других сценариев. Живёт себе человек во всю силу анкеты и по тем правилам, что из телевизора первыми каналами требуются, и трудится гражданин, как пчела на пасеке, или, как говорится, по строжайшим заветам нашего превосходного правительства. Но мужа этого скромного и некичливого, полного образца по делам правильным и не лишним городу, никто в пример не пропишет и даже к плохенькому празднику простой навагой свежемороженой хрен порадует. А как споткнётся этот образцовый налогоплательщик на пути жизненном совсем чуть-чуть, оступится по первому льду, зловредными языками специально до блеска отшлифованному и подозрениями смазанному… Так и что же тут сразу получается? Погиб человек, почти насмерть погиб. Клюёт его воронье нетерпеливое наперегонки и в хвост и в гриву, шакалы за его ушами челюстями лязгают безо всякого предупрежденья и уважения ко всем его заслугам, ранее неотмеченным, к доблестному поведению его и к характеристике исключительно положительного содержания и такого же свойства. И никто из обывателей даже у самого себя не поинтересуется: за стоящее ли дело человеку болезненное замечание привсенародно сделано или за чепуху дешевле какого-нибудь сухаря зачерствелого?

Потому нашему читателю и не следует думать об Афанасии Петровиче Бронькине опрометчиво плохо или неуважительно после ранее или позднее прочитанного. Не надо помышлять, будто бы Бронькин на сухие ломти батона, превращённого в сухари, всю свою жизнь нацелил, а потому сидит он на своей табуретке по-волчьи голодным постовым иль дежурным менеджером то днём, то ночью. Предрасположил Бронькина когда-то давно к дешёвым, но сдобным сухарям чрезвычайно неожиданный случай, что оказался не хуже неимоверного происшествия корпоративного уровня. Тогда только и лишь единожды Афанасия конкретно чёрт попутал так неумно и вероломно, что попался и вляпался Бронькин. Да и то, даже и не с первого взгляда видно, что совершенно не опытный иль не так, чтоб матёрый чёрт, а скорее мелкий чёрт толкнул его в позор той ночи, не разобравшись в сложившихся обстоятельствах…

Поливал однажды Афанасий Петрович в ночную смену в главной приёмной зале учреждения цветы. Надо отметить, что делал он это часто и по собственному сердечному призванью, ибо за цветами ухаживал безо всяких денежных доплат и моральных преференций со стороны руководителя учреждения. Ибо устойчиво и жгуче всегда любил Бронькин естество, включая даже кактусы африканские и бегонии обыкновенные. Да и в приёмных покоях генерального директора тогда нагло восседала одна пустая и ленивая, но мстительная растепеля. Секретарша даже не считала эти цветы живыми до тех пор, пока её саму одна из перезрелых и энергичных, наиболее способных и высоконравственных девиц-сотрудниц учреждения хорошенько не подставила и не съела за бездельное поведение, а также неопровержимые доказательства её несвоевременных домогательств Петра Октябриновича Мудрецова в служебное время и нескромность в быту. «Есть случаи, где женщина, как ни слаба и бессильна характером в сравнении с мужчиною, но становится вдруг твёрже не только мужчины, но и всего, что ни есть на свете».Словом, именно такая женщина Елизавета, девица строгая, незамужняя и свободная, в учреждении имелась…

Так вот. Не уберёг себя должной внимательностью Афанасий Петрович в тот раз и не так чтобы стырил, но позаимствовал ночью в этой расфуфыренной ожидальне с пальмою и попугаями — злостными матерщинниками — упаковку сдобных сухариков, которые в шкафу уже давно устаревшие к употреблению и без всякого дела ненужной тьмой лежали. В этом шкафу, по правде говоря, чёрт его знает, чего только в ту ночь там не было. Не было там в ту ночь даже скрепок канцелярских, на которых у Афанасия Петровича дома обыкновенно висели шторы. Впрочем, весьма сомнительного качества скрепок не было, скрепок, постоянно разгибающихся под весом штор и гардин и уходящих от Бронькина по негодности в металлолом практически ежемесячно. Не было там даже сыктывкарской писчей бумаги, над которой Афанасий Петрович постоянно ломал себе голову и думал, чего бы такое завернуть в неё себе и как бы его так себе завернуть на обед и правильно, чтобы получилось и эстетично, то есть чтобы не выглядывало оно из бумаги да и сытно было. Но дело даже и не в этом, поскольку там лежали в ту ночь сухари непригодные, которые любая бы санэпидемстанция могла бы арестовать на пожизненные сроки и утилизацию.

Утром бухгалтерша Елизавета, «…баба жёсткая в поступках, несмотря на то, что охотница была до изюму, пастилы и всяких сластей, бывших у неё под замками…»как в приёмной для гостей, так и для себя именно, сначала запустила донос «…сквозь форму бумажного производства…»,а затем и на словах взъерепенилась и взорвалась крепко. В учреждении мегера-бухгалтерша крик невообразимый одномоментно затеяла и вздула вселенскую реакцию. И поскольку сухари эти ранее были метко ею сосчитаны, то и никчемное подозрение ценою в 32 рубля 64 копейки пало точно на сивую голову Афанасия Петровича. Скажем ещё, что Афанасий Петрович, несмотря на свои способности и дарования, ещё до того случая вошёл с мегерой Елизаветой в контры и крутую неприязнь на почве своей необыкновенной грамотности и начитанности и по ночам у Елизаветы вот уже неделю как не показывался. Понятно, что от этой холостой вешалки, мечтающей лишь о мужике, который зацеловал бы её в смерть, ожидать чего-то другого уже не стоило. Понятно, что в такой обстановке о компенсации образовавшегося на него нападения даже смертельными поцелуями не могло быть и речи, а попытки его заняться этим делом накалили ситуацию до невероятия. Консервация дремучей отсталости в бухгалтерше Елизавете нежданно-негаданно закончилась и вспыхнула уже не отсталостью, а всепожирающим прогрессирующим пламенем. Вспыхнуло оно ещё и потому, что она к тому дню уже считала Бронькина врагом их потенциального семейного счастья и поставила на нём крест. Она уже радостно потирала руки, считая, что в отместку Афанасию пик низости и подлости ею покорён.

Но Бронькин и тут не стушевался, потому как всегда и не случайно славился своей авангардностью, порывистостью и увесистостью точно выверенных ударов по чужим мыслям и окружающим фактам. И он тут же соорудил свою блестящую одноходовку. Афанасий Петрович выбросил из памяти былые ахи-чмоки и удачно припомнил окружающим товарищам свои отличные характеристики с прежних мест работы, письменное поручительство знакомого батюшки и боевую биографию построчно. Потом он взялся за воротник образовавшейся проблемы обеими руками. И он так громогласно отклонил от себя бухгалтерские инсинуации, такими наукоёмкими выражениями, а также околопечатными оборотами, возбуждающими даже сантехников и каменщиков в строительной отрасли, это сделал, что даже их не скупой на подобные выражения, но сильно начитанный генеральный директор Пётр Октябринович Мудрецов оказался в долгом и продолжительном замешательстве. В отместку за мелочную критику Бронькин сообщил всему коллективу вдобавок ещё и полный максимум предположительного о бухгалтерше. А в заключение даже надежду выразил публичную, чтобы сейчас же ещё что-нибудь необычное для дамской конституции у Елизаветы на её узком лбу выросло.