Анарх может непринужденно возражать монарху: он чувствует себя равноправным и среди королей. Этот его основополагающий настрой передается и властителю, который не может не оценить открытый взгляд собеседника. Так возникает взаимная, благоприятствующая беседе симпатия.

Я хочу здесь бегло коснуться внешних поведенческих форм — например, формы обращения к другому. Столь ли уж необходим был наглый тон Гервега по отношению к королю [376] ? А немецкие националисты, которые, прежде чем войти в зал заседаний Венского конгресса, намеренно пачкали себе сапоги? Все это лишь выражение зависти и затаенных обид…

Люди любят, когда к ним обращаются как к личности — называя фамилию, или имя, или ласкательное прозвище, не забывая упомянуть титул или ранг. Скажем: государь, ваше превосходительство, господин доктор, монсеньор, товарищ Майер, моя сладкая кошечка… «Только титулование может вызвать их доверительность» [377] — это дает встрече хороший старт. Меттерних был мастером подобных оттенков.

«Каждому свое» [378] — не худшая из прусских максим. Анарх же, поскольку знает, что не утратит это «свое», может добавить к нему еще и толику иронии.

Разговор, который я охотно завел бы с королем, касался бы одной из возвращающихся в истории фигур — а именно крушения идеала при столкновении с могущественным духом времени, заставляющим этот идеал деградировать до иллюзии. Упомянутая повторяющаяся фигура принимает вид романтической интермедии, разделяющей исторические сцены.

Я знал, что король тщательно изучал сочинения Доносо Кортеса [379] , который вскоре после того был аккредитован им как поверенный в испанских делах. Испания — один из важнейших оплотов реакции, как Англия — оплот либерализма, Сицилия — тирании, Силезия — мистики и так далее. «Кровь и почва» — — — этот лозунг воодушевил многих тупоголовых болванов, а другим болванам дал повод насмехаться над ними.

В идеале этот автор и король были едины: в идеальном представлении о христианской короне, которой уже угрожал недавно заявивший о себе атеистический социализм. И оба видели в либерализме пособника этого опасного движения или, если воспользоваться выражением Сен-Симона, — chausse-pied, рожок для обувиновых титанов, грядущих хозяев мира.

Только испанец обладал большей дальновидностью, чем прусский король: он видел на сто лет вперед и осознавал неизбежность крушения священного порядка — — — его исходная позиция была позицией не идеалиста, а человека отчаявшегося.

«Je marche constamment entre l’^etre et le n'eant» [380] . Это стало современным лишь через сто лет. Наряду с обычными преувеличениями у ультраправых и радикалов порой находишь хрустальные осколки — например, указание на то, что упразднение легальной смертной казни как бы дает сигнал к нелегальному истреблению противников.

Историк, конечно, не вправе принимать чью-то сторону. Он должен под социальным фундаментом человеческих отношений видеть фундамент зоологический, под последним же, в свою очередь, — фундамент чисто физический. С его точки зрения, реакция — лишь одно движение среди прочих; более того, прогресс без нее не обходится, она сопровождает прогресс, как тень сопровождает свет. В гармоничные времена это совместное движение принимает формы танца. Парламенты немыслимы без оппозиции; еще и сегодня я часто проигрываю в луминаре вдохновенные словесные дуэли — скажем, между Питтом и Фоксом [381] .

Как и некоторые другие члены его семейства, прусский монарх был хорошим оратором — что для правителя является сомнительным преимуществом. В своей антипатии к парламенту король разделял мнение Доносо: «превращение естественных, благодаря своей внутренней правде столь значимых отношений между властителем и народом в отношения чисто формальные, конституционные» он откровенно отвергал.

Какой совет мог бы дать ему Доносо — — — об этом я справился по луминару. В архивах, распоряжающихся прошлым, умные головы основательно над этим поразмыслили. Без сомнения, испанец рекомендовал бы в качестве панацеи государственный переворот. Конечно, легитимный монарх — наименее подходящая фигура для такой роли; возглавив путч, он отдалился бы от сущности своей власти. Диктатура не передается по наследству.

Разговоры между утопистами и идеалистами — даже если реальность служит для них лишь поводом, а прямого касательства к этим дискуссиям не имеет — необыкновенно привлекательны для историка: они как ростки в оранжерее, когда вот-вот должен начаться град. Доносо, должно быть, видел своих врагов в других утопистах— он, например, неприязненно относился в анархическому социализму некоего Прудона, тогда как Маркс остался для него незамеченным. Гегеля он, конечно, считал «промывателем мозгов».

Однако любая фабричная труба, которая пускает дым в небо, противоречит идеальным устремлениям. Разрушители машин [382] поняли это раньше и лучше других. Между прочим, они и в XXI веке христианской эры праздновали свое возвращение.

Когда историк задним числом воспроизводит великие шахматные партии — играя то на одной, то на другой стороне, — это лишь усиливает его боль. Ведь играет он не против одного или другого из двух противников и не против их обоих: он играет против могучего Кроноса, пожирающего своих детей, и еще — против Хаоса, порожденного Кроносом.