Смущало следователей лишь то, что Карнекс, опытный юрист, повел себя так неразумно. Правда, о нем поговаривали, что, когда речь заходит о выгоде, рассудок ему изменяет; в этом он мало чем отличался от большинства граждан Эвмесвиля.

Случай этот разбирался особенно тщательно — не только в докладах судебных чиновников, отчитывавшихся перед Домо, и в докладе самого Домо Кондору, но и в ночных разговорах, которые непосредственно примыкали к таким деловым обсуждениям. В результате я смог составить себе достаточно полное представление о проблеме смертной казни — практическом и теоретическом плане, — какой она видится обитателям касбы. И существенно дополнил свои заметки.

Я повторяю: анарха дискуссия о высшей мере наказания не касается. Для человека, который сам устанавливает для себя законы, слово «наказание» относится к тем предрассудкам, которыми живет общество. В обществе же практически каждый может быть приговорен к наказанию.

Зато умерщвление для анарха — одна из основополагающих жизненных реалий. Она укоренена и в органическом, и даже в неорганическом мире. Здесь, на Земле, любое мгновение оказывается для предыдущего смертельным, становится его наследником — — — Кронос продлевает собственную жизнь, поедая своих детей.

Государство узурпировало право на умерщвление — также как оно присвоило золото и соль. Временами оно обходится с этим правом как расточитель, потом снова — как скряга. Гекатомбы жертв истекают кровью в борьбе за одну траншею или участок леса; а с каким-нибудь детоубийцей государственные чиновники цацкаются, как с больным.

Анарх не участвует в таких вещах. Он знает, что может убить; а совершит ли он когда-нибудь убийство, не так уж важно. Очень может быть, что свое знание он никогда не воплотит в реальный поступок. Следует подчеркнуть также, что право на убийство анарх признает и за любым другим человеком. Каждый человек — средоточие мира; добившись безусловной свободы, он обретает ту степень дистанцированности, при которой уважение к нему других и его самоуважение уравниваются.

Внимательно и вместе с тем незаметно прислушивался я к тому, как они обсуждают дело Карнекса. Вопрос стоял о жизни и смерти. Год близился к концу, а смертный приговор так и не был приведен в исполнение. В большинстве случаев Кондор заменяет смертную казнь депортацией на острова. Домо же придает большое значение тому, чтобы хотя бы раз в год действительно совершалась экзекуция; он, очевидно, рассматривает смертную казнь не столько с юридической точки зрения, сколько как необходимую демонстрацию силы. Однажды я услышал, как он развивал перед Аттилой в некотором роде теорию гигиенических мер: «Нам достаточно время от времени показывать, что мы не боимся переступить через человека. Кровь — сильный арканум; кровопускание можно применять как гомеопатическое средство. Когда больного начинает лихорадить, целесообразно выпустить ему кровь; при нагноении же необходим глубокий надрез».

Эти высказывания поразили меня, между прочим, и потому, что нечто подобное я слышал от своего папаши. Оба рассматривают преступление как болезнь в теле социума: папаша — скорее глазами терапевта; Домо — как хирург. У первого пациент умрет вследствие внутреннего развития недуга, у второго — в результате операции.

То, что, казалось бы, говорило в пользу Карнекса, в конечном счете обратилось против него. Симпатии горожан были на его стороне. В конце концов, он ведь просто отреагировал на нападение анархиста. Карнекс принадлежал к уважаемым лицам, пользовался авторитетом и был связан кровными узами с солидными семьями. Он состоял в дальнем родстве даже с Кондором. Однако все это способствовало тому, что и сам приговор, и вопрос о его приведении в исполнение приобрели парадигматический демонстративный характер.

В то время, когда обсуждалось это дело, общественное внимание привлек еще один судебный процесс. Несколько месяцев жителей Эвмесвиля пугали нападения на одиноко гуляющих женщин и девушек. Все только и говорили об этом — и возле домашних каминов, и в тавернах.

Нападения совершались в сумерках и… в некотором отдалении от Эвмесвиля, например на берегу Суса, — даже средь бела дня. Жертвами становились горничные, проститутки, дочки сановников, даже жена одного профессора — короче, все существа, которые носят юбки, особенно длинные.

Преступники, которых прозвали крутильщиками тюльпанов, настолько запугали горожан, что те жались друг к другу и осмеливались разговаривать только шепотом. Находились и такие, кто сочувствовал разбойникам, — — — так, Далин, подавая мне утром чай, случалось, потирал руки: «Вчера они опять скрутили тюльпан».

Они орудовали вдвоем по окольным дорогам и на опушках леса. Один заговаривал с идущей своим путем женщиной, как будто встретил ее случайно, а в это время второй за ее спиной проделывал свои фокус. Он задирал ей юбку выше головы и наверху связывал подол веревкой. Потом оба удовлетворяли свою похоть с безголовым туловищем. Как правило, этим все и ограничивалось, хотя без несчастий, конечно, не обошлось. Одну крестьянку, которую они застигли за дойкой, нашли потом — заколотую — на выгоне. Полицейские предположили, что она узнала одного из нападавших, — и повели расследование в этом направлении. В двух других случаях жертвы, тоже крестьянки, задохнулись в своих юбках. У нас крестьянки обычно носят юбки из плотной домотканой материи.

Крутильщики тюльпановтворили свои бесчинства на протяжении почти целого года; потом уже редко какая женщина отваживалась в одиночку отправиться куда-то по безлюдной дороге или в темноте. Да и мода переменилась: женщины стали носить брюки или юбки, едва достающие до колен.

Наблюдения и облавы не давали никаких результатов. Наконец одна служащая полиции осуществила то, что не удалось полицейскому аппарату в целом: то была Кун-Сан, хрупкая кореянка. Она с детства упражнялась в приемах самообороны. В длинной юбке, с подчеркнуто обозначенной грудью, в детской шапочке и с маленьким зонтиком от солнца — в таком виде она мелкими шажками шла по берегу Суса, не очень бросаясь в глаза, а скорее — будто опаздывая или спеша на условленное свидание.