Естественно, фольк подсовывает очередной «бородатый анекдот»:

«Янки приезжает в Африку, видит аборигена, лежащего под банановым деревом:

– Вставай. Набери корзину бананов, отнеси в деревню и продай.

– Зачем?

– Купишь велосипед. Будешь собирать по две корзины, возить дальше, продавать выгоднее.

– Зачем?

– Купишь грузовик, наймёшь работников. Они будут собирать, возить, продавать. А ты будешь лежать под деревом и ничего не делать.

– Так я и так это делаю».

У этого старого анекдота оказалось продолжение в реале: я работал с сыном того негра, который начинал с велосипеда и бананов где-то в своей Кении. Папаша сына выучил, поддержал в обустройстве в Европе, потом и сам к нему переехал. Эмигрировал.

– А что ж так?

– Ни жить, ни работать невозможно. Соседи. То бананы обтрясут, то грузовик сломают, то дорогу перекопают. Надоело.

А ещё у нас тогда работала девушка из Казани. Устраивалась в новой стране. Её папаша был крутым бизнесменом где-то в Татарстане. Но уже собирался в дорогу. Когда все вокруг лежат, хоть под бананом, хоть под трубой, поджидая пока им в рот свалиться — «человек с велосипедом» вызывает общую неприязнь.

Для русской, православной традиции — это норма. Накопление, формирование стартового капитала — грех. Богатство — грех. Планирование своей деятельности — вызов богу, грех гордыни. Страховка — ересь: «бог дал — бог взял». Идеал: раздать имущество своё и побрести паломниками по Руси.

Тель-Авива ещё нет, но острое желание «ехать» — уже есть. Вот в это время, в середине 12 века, русская православная церковь пытается бороться с паломничеством. С русским «нищенством во имя Христа». Архиепископ Новгородский Нифонт, едва ли не самый яркий и самый могущественный из церковных иерархов этой эпохи «первого русского раскола», раз за разом пытается ограничить «калик перехожих». Церковь же ведь тоже «хозяйствующий субъект». А «христарадничество» иссушает страну, ведёт к её обнищанию. Но идеология сильнее её собственной организации, православная церковь проигрывает своему православному народу.

«Быть больным — неприлично, быть бедным — стыдно, быть глупым, ленивым, бестолковым — грешно». Но это уже нормы протестантизма. Лютер писал: «Если мне скажут, что завтра наступит конец света, то ещё сегодня я бы посадил дерево». Вместо того, чтобы молиться, поститься, «спасаться»… Вместо покаяния, припадания, лобызания — сделать дело, «посадить дерево».

В мире, в который я вляпался — этого ждать ещё полтысячи лет, в моей России… «ох, господи, не доживу». А пока святорусским идеалом остаётся тощий, костлявый, ползающий на коленях в грязи, покрытый гниющими язвами, монотонно ноющий попрошайка.

Негр, лениво поджидающий под деревом в теньке — когда же ему в рот банан свалится, на таком фоне выглядит… аристократично.

И вот такого непонятного аборигена, «белого негра», который почему-то нагло именует себя так же как и я — «русский человек», — субъекта с непонятными, но явно негодными, на мой взгляд, привычками и идеалами, знаниями и умениями — я и нанять не могу. Не пойдёт-с. У туземцев просто нет навыка работать по найму.

Ме-е-едленно. Здесь нет наёмных рабочих.

Здесь некому кричать: «Атас! Веселей рабочий класс!», не для кого петь:

Некому, некуда. Мечта либерала. Правда, и допуски по качеству продукции… Точнее — по не-качеству… Ну очень… либеральные. Сплошной фриланс.

Здешние ремесленники не нанимают работников. Или — родня, или — ученики. Совсем другие отношения.

Когда я вижу у какого-нибудь попаданца фразу: «Я велел нанять в городе разных мастеров и привести в своё поместье», я понимаю — с Магдебургским правом он не знаком.

Статус ремесленника-горожанина и ремесленника из дворни всё средневековье — принципиально разные. Просто разные юрисдикции. «Проживи в городе один год и один день — станешь человеком». Это вот из этой эпохи. А до этого — «проживи»? Не человек? «Орудие говорящее»?

Европейский городской ремесленник — человек. У него есть право избирать и быть избранным, у него есть право платить налоги. И требовать отчёта об их использовании. Он член цеха. Который его защищает, под чей суд он попадает в первую очередь. Он член городского ополчения и, соответственно, может и обязан владеть и уметь пользоваться оружием. У него есть дом. Его собственный дом. «Мой дом — моя крепость».

У дворового слуги ничего этого нет.

В «Святой Руси» эта разница между горожанином и дворней — выражена ещё сильнее, чем в Западной Европе. В усадьбах работают, как правило, вообще «не-люди» — рабы-холопы или должники-закупы. Они и рот-то открыть могут только с разрешения господина.

«Русская Правда» даёт лишь одно законное основание для ухода закупа с указанного ему заимодавцем места: обращение с жалобой на господина в княжеский суд. Во всех остальных случаях, если нет отягчающих обстоятельств, — просто автоматическая передача в холопы.