В описанных опытах нашла экспериментальное подтверждение способность животных образовывать двигательные сигналы из конкретных действий. В итоге, Н. А. Тих подошла вплотную к вопросу «воспитания у животных „изображающего“ жеста, который, с нашей точки зрения, играет решающую роль в формировании двигательной речи человека. (…) Может ли животное во всех деталях скопировать свое собственное движение при отсутствии конкретного объекта, в манипулировании которым эти действия возникли?» (с. 258). В качестве исходных действий были использованы манипуляции с простыми механизмами — движения вращения диска вокруг оси и передвижение дощечки-«челнока» в длинном ящике (прямолинейное движение к себе и от себя или вправо и влево). Оказалось, что в отсутствие конкретного объекта обезьяны не воспроизводили требуемые формы движения. На этом основании Н. А. Тих делает вывод, что «у обезьян отсутствуют изобразительные движения, они обладают только выразительными движениями» (с. 267). Низшие обезьяны оказались не способны к «воспроизведению форм движения, т. е. к изобразительному жесту». С другой стороны, она высказала предположение, что «возможно, эти результаты являются доказательством не только того, что обезьяна не умеет восстановить кинетический образ, но вместе с тем и того, что ее поведение не настолько подвержено автоматизму, чтобы механически повторяться при отсутствии главного элемента в ситуации» (с. 261) (рис. 20).

Анализируя предположение, что в развитии средств общения первобытного человека большую роль играл указательный жест, Н. А. Тих вместе с А. Г. Спиркиным и Н. Ю. Войтонисом исследовала возможность образования такого жеста у обезьян.

Этот эксперимент продемонстрировал, что если «указание», т. е. протягивание руки к желаемому объекту, подкрепляется, то обезьяна свободно и правильно им пользуется. Н. Ю. Войтонис формировал у обезьян указательный жест в условиях, когда они должны были прибегать к взаимопомощи для получения приманки. Каждая из двух обезьян, сидевших в соседних клетках, имела в своем распоряжении веревку, с помощью которой могла подтянуть кормушку с приманкой, но кормушка при этом оказывалась не около ее клетки, а около клетки соседа. Обе обезьяны не сразу, но начали использовать указательный жест для побуждения партнера к действию. Эти опыты не были завершены из-за смерти Н. Ю. Войтониса, но даже промежуточные результаты показали, что, как подчеркивает Н. А. Тих, в случае нужды «запасной ум» обезьян (выражение А. Н. Северцова) проявляется в таких формах поведения, которые лишь слабо или совсем не обнаруживаются в обычных условиях существования.

«Большой интерес представляет овладение обезьянами „указательным“ жестом и применение его во взаимоотношениях друг с другом в качестве побуждающего момента. Сочетаясь с обычными приемами побуждения, применяемыми обезьянами в стадных условиях жизни — дотрагивание, подталкивание, — он становится одним из способов взаимного контакта на расстоянии. Конечно, его использование ограничивается рамками экспериментально созданной ситуации. Исчезнет она — исчезнет и жест, так как он не даст соответствующих результатов при отсутствии животных, обладающих способностью реагировать на него. Но эксперименты показывают, что уже у низших обезьян заложены те биологические предпосылки, которые обусловили появление и развитие у предков человека новых форм сотрудничества при переходе их к трудовой деятельности» (с. 265).

Надежда Александровна знала об опытах Гарднеров. Она считала, что достижения Уошо ничем не отличаются от того, чем овладели в ее опытах низшие обезьяны. Она полагала, что все эти жесты являются «языком» только для экспериментаторов и за ними не следует искать аналогии с речью человека. Эту точку зрения можно понять, учитывая, что в момент написания книги были опубликованы самые первые шаги Уошо в овладении амсленом.

В целом, Н. А. Тих пришла к выводу, что «на стадии приматов до человека использовались почти все возможности коммуникативной функции общения, но нет никаких признаков наличия семантической функции, вместе с появлением которой можно говорить о зарождении речи» (с. 26).

Предпринимались и другие попытки общения с обезьянами с помощью выработки отдельных жестов. В 1980-е годы такое исследование провела Г. Г. Филиппова (см. ФИЛИППОВА 1990, 2004) на орангутанах Московского зоопарка. В частности, она научила их жестам «ПИТЬ», «КОНФЕТА» и определенному «указательному» жесту, когда они хотели получить какой-нибудь предмет. Именно этот жест самец-орангутан применял в процессе решения задачи в настольном лабиринте, когда для извлечения приманки ему требовалось сначала одно орудие, потом другое.

Исследование способности орангутанов к использованию и изобретению нетипичных для вида жестов показало, что, возникнув как способ общения, они могут быть применены для организации психического отражения действительности и деятельности субъекта. Г. Г. Филиппова рассматривает эту способность как одну из предпосылок развития в антропогенезе человеческого мышления. Наиболее интересный результат этого исследования состоит в том, что орангутаны продемонстрировали особую форму научения — направленное ожидание показа способа действий. «На определенном этапе научения они усваивали, что должны что-то делать с руками, и, не помня, что именно, протягивали их экспериментатору. При этом показ самого способа деятельности экспериментатором отражается как образец, который надо освоить» (ФИЛИППОВА 2004, с. 480). По мнению автора, это можно рассматривать как предпосылку возникновения в антропогенезе принципиально нового способа приобретения опыта — усвоение готовых способов деятельности — и перестройки на этой основе всего онтогенеза.

Эти и некоторые другие работы, близкие по времени к «языковым» экспериментам, были разрозненны и не получили достаточной известности и дальнейшего развития. Тем не менее, они показали принципиальную готовность шимпанзе и других антропоидов усваивать некоторое количество знаков и пользоваться индивидуально приобретенными средствами общения или, говоря более точно, некоторым небольшим набором приобретенных неакустических сигналов. Однако настоящий ответ на вопрос о наличии у животных некоего прообраза языка человека требовал другого уровня анализа — использования не отдельных жестов или каких-то других заменителей слов, а целой языковой системы, которая воспроизводила бы базовые свойства символического языка человека.