В детстве Канзи любил изображать, как прячет еду у себя в одеялах или под другими игрушками. Иногда он делал вид, что дает Панбэнише или кому-нибудь еще отведать своего воображаемого лакомства. Если же он собирался «съесть» его сам, то делал вид, что торопливо заглатывает пищу, словно только что украл ее, в отличие от Остина, который жевал медленно, глядя на себя в зеркало.

Любимая игра Панбэниши — делать вид, что она слышит в соседней комнате какое-то чудовище. Направляясь к двери, с вздыбленной шерстью, она объявляла: «МОНСТР», и приглашала остальных пойти с ней посмотреть. Иногда она сама потом надевала маску монстра и притворялась, что пытается догнать свою сестру Тамули. Ей также нравилось делать вид, что она откусывает лакомства, нарисованные в журналах, или изображения персиков, которыми были украшены тарелки в лаборатории. Чаще, но не всегда они играли в такие игры в одиночку.

Кажется, не будет сильным преувеличением предположить, что поведение обезьян в этих случаях в какой-то мере удовлетворяет одному из определений человеческой игры как способности «приписывать себе и другим потенциальным участникам требуемые ролевые функции и осуществлять вместе с ними действие, символически изображающее реальное стереотипное действие. В этом случае цель (…) заключается не в том, чтобы произвести какие-то внешние изменения, а в том, чтобы временно перевоплотиться и почувствовать себя исполнителем роли, недоступной ему в реальности» (КОШЕЛЕВ, В ПЕЧАТИ; курсив наш. — З. З., А. С.).

«Говорящие» обезьяны — Канзи и его сестры, так же как Уошо и ее «семья», — это совершенно особые обезьяны. Когда читаешь о них, вспоминаешь книгу Т. Кребер «Иши в двух мирах» (1970). В ней идет речь о последнем представителе племени яхов, южной ветви североамериканского племени индейцев яна. В 1911 году его привез в Сан-Франциско антрополог А. Кребер. Большинство соплеменников Иши погибло, немногих выживших белые вытеснили в абсолютно бесплодные места. Иши чудом спасся, но его нашли в состоянии крайнего истощения и испуга, окруженного стаей собак. Родной язык Иши никому из американцев известен не был, существовала только запись нескольких десятков слов на языке родственного племени. Сначала Иши узнал только одно слово, но постепенно с его помощью расшифровывали значение все новых слов и фраз. Это была настоящая находка для этнографов, и Иши тоже был очень счастлив, когда понял, что может с кем-то поговорить. Со временем он продемонстрировал весь набор трудовых навыков, которыми владел человек каменного века, включая изготовление каменных орудий и добывание огня трением.

Благодаря Иши люди как бы переносились на время в каменный век. Точно так же и общение с «говорящими» обезьянами позволяет составить впечатление о том, как могли разговаривать люди на заре существования человечества, и представить себе психику шимпанзе в таких аспектах, которые невозможно вскрыть обычными лабораторными методами.

Огромный материал, собранный классиками этого направления, еще не весь освоен и осмыслен, во всяком случае мы надеемся еще вернуться к его обсуждению. Приведем лишь один пример. Представления о способности антропоидов к рисованию (Фирсов, Чиженков 2003, 2004; Vancatova 2000) несомненно обогатятся при анализе «графической деятельности» «говорящих» обезьян. Многие из них охотно рисовали, причем Уошо, Канзи, а особенно Мойя подписывали свои произведения. Их рисунки ярко индивидуальны, хотя и не могут похвастать сходством с изображаемым объектом, что, впрочем, характерно и для большинства детей до трех лет.

Как бы ни относиться к отдельным аспектам полученных данных, можно согласиться с их авторами, что они свидетельствуют об отсутствии разрыва в познавательных способностях человека и человекообразных обезьян. Тем самым основательно подтверждается выдвинутое Ч. Дарвином представление о том, что разница между психикой человека и высших животных, как бы велика она ни была, это разница в степени, а не в качестве.

В этой книге мы попытались собрать, представить и обсудить доказательства того, что языковое поведение антропоидов действительно обладает зачатками многих качеств языка человека. При этом мы старались не преувеличивать сходство и не забывать о различиях. Перечислим важнейшие положения: человекообразные обезьяны обладают способностью воспринимать и продуцировать «слова», которые могут быть реализованы в разной форме. В основе таких «слов» лежит обобщенное представление о классе соответствующих объектов и действий, которое позволяет использовать их в разнообразных ситуациях, в том числе совершенно новых, употреблять в переносном смысле, в качестве шутливых и бранных выражений. Все это отвечает важнейшему свойству языка (по Выготскому): обобщение и значение слова суть синонимы; они демонстрируют способность к преднамеренной передаче информации, в том числе к «высказываниям» об отсутствующих объектах и, в ограниченной степени, о событиях прошлого и будущего; они могут поддерживать друг с другом и с человеком активные диалоги, включающие обмен ролями адресанта и адресата, в которых высказывание одного участника обусловливает ответ другого; они понимают синтаксическую структуру речи (влияние порядка слов на смысл высказывания); они различают звучащие слова и понимают, что различные комбинации одних и тех же фонем имеют разный смысл; они могут (при определенных условиях воспитания) воспринимать устную речь и понимать ее синтаксис на уровне двухлетнего ребенка.

Этот список можно продолжить, но напомним, что разница в «степени» вербального поведения антропоидов и языка человека весьма велика: словарь обезьян (как бы ни преувеличивали его объем) ограничен по сравнению со словарем ребенка даже трех лет, а продуктивность языка (по Ч. Хоккету) проявляется только как тенденция; свойство перемещаемости развито не настолько, чтобы появились уверенные основания считать, что обезьяны действительно могут подробно «высказываться» о событиях отдаленного прошлого и о планах на будущее; собственные «высказывания» шимпанзе в подавляющем большинстве случаев ограничиваются двумя-тремя «словами», что, впрочем, характерно и для двухлетних детей; понимание синтаксиса также находится у обезьян на самой ранней ступени развития, хотя и сопоставимо с характерным для двухлетнего ребенка.

Такова объективная (как мы надеемся) характеристика возможностей «говорящих» обезьян. Ее можно расценивать как доказательство того, что антропоиды ближе к человеку, чем к остальным приматам. По образному выражению известного антрополога Э. Бейтс, «Берлинская стена пала, и это была стена, которая отделяет шимпанзе от человека» (цит. по SAVAGE-RUMBAUGH, LEWIN 1994/2003, с. 178). Приведем и слова Дж. Гудолл из ее предисловия к книге Р. Футса «Next of Kin»: «Конечно, человек уникален, но мы не так сильно отличаемся от остальных, как привыкли думать. Мы не высимся в сиянии на одинокой вершине, отделенные от остального животного царства непреодолимой пропастью. Шимпанзе, особенно обученные человеческому языку, помогают нам перебросить мост через эту воображаемую пропасть. Это заставляет нас по-новому относиться не только к шимпанзе, но и ко всем остальным удивительным животным, с которыми мы — human animals — сосуществуем на этой планете» (FOUTS, MILLS 1997/2002, с. 2).

В этой книге мы намеренно не касались дискуссий о происхождении и природе языка человека, которые не утихают среди лингвистов. Приведем лишь точку зрения Т. В. Черниговской (2003), высказанную ею в статье «Язык и мозг: прав ли Дарвин»: «Исследование языковых возможностей высших обезьян также является ареной очень оживленных дискуссий. Сторонники существования у человека врожденных языковых символических правил и генетически обусловленной специфики человеческого языка как системы не могут согласиться с трактовкой эмпирических данных в русле лингвистических навыков, приобретенных в процессе специального обучения. Наиболее резкая критика сводится к антропоморфности подхода, к вчитыванию, приписыванию поведению приматов свойственных только людям особенностей оперирования языком». Как считает Т. В. Черниговская, «этот спор трудно разрешим все по тем же понятным теперь причинам: участники вынуждены выбирать из полярных точек зрения, тогда как речь идет о континууме: некие зачатки синтаксиса в языковых попытках приматов отрицать трудно» (курсив наш. — З. З., А. С.). По ее мнению, «стоит ли держаться за центризм синтаксиса? Если мы живем в мире концептов, стоит ли по-прежнему быть в плену бинарного способа мышления с необходимостью выбирать между полярными взглядами: мутация или отбор? модулярность или нейронная сеть? Ведь и сам Дарвин не отрицал роли случайных событий (мутаций) в эволюции» (с. 159).