Немцам, их союзникам-аскари и пленным нередко приходилось голодать вместе. Чтобы выжить, люди пекли хлеб из батата и риса. Жгли мангровые кусты и употребляли золу вместо соли. Жевали кожаные ремни. Пенфолду начало казаться, что на свете нет ничего такого, из чего при соответствующей обработке нельзя испечь буханку хлеба или — еще лучше — скрутить сигару. Когда, после дальнего патрулирования, в лагерь возвращались немцы и аскари, их было невозможно различить. От жажды все лица сморщились, как изюм; никто не мог разлепить обескровленные губы. Некоторые пили собственную мочу или кровь пернатых.

Каждый день у Адама Пенфолда сменялись жизнерадостные — несмотря ни на что — носильщики. Колонны черных и белых людей с заброшенными через плечо ружьями растягивались на многие мили. Продираясь сквозь кусты, они горланили походный марш «Гей, сафари!». Даже пленные проникались его боевым духом.

Посасывая гальку, чтобы хоть немного утолить жажду, Пенфолд зажмурился и попытался вызвать в памяти дивные пейзажи своих далеких поместий. Англия и Кения, Уилтшир и Белые горы переплелись в его воспоминаниях.

Будущая жизнь после войны представлялась Пенфолду отвесной скалой, неприступной вершиной. В глубине души он страшился испытаний мирного времени. Долги, нескончаемая работа, страх потерять землю. Сможет ли он хотя бы просто выжить, избежать катастрофы?

С окончанием войны ему будет нечем оправдывать унылое прозябание, отказ от деятельной жизни. Он и так уже потерял большую часть своей английской недвижимости, погнавшись за состоянием в Африке. Знает ли Сисси, что они разорены и им даже не на что вернуться домой? Год за годом он распродавал куски родового поместья, чтобы иметь возможность возделывать землю в Африке. Впрочем, он не так уж и плохо устроился. Земля, слуги и занятия спортом здесь довольно дешевы, и можно поддерживать видимость приличного образа жизни. Обтрепанная куртка соответствующего фасона запросто сойдет в Наньюки, но не в Белгравии.

Он часто спрашивал себя: пригодится ли в мирной жизни опыт этих изнурительных переходов? Умение приспосабливаться, терпеть и импровизировать. Жалко, думал Пенфолд, что я не могу руководить фермой и «Белым носорогом» так, как колбасники разрабатывают свои военные операции. Зато теперь, после победы над этими дьяволами, перед нами откроются новые перспективы. А потом — новая драка. Мы как сорвавшиеся с цепи мальчишки, высыпавшие после уроков на спортплощадку. Может, объединить Кению, Танганьику и Уганду в одну процветающую колонию — что-нибудь вроде Индии, или Канады, или Америки, как ее задумывали?

Каждый день на глазах у Пенфолда таяло германское колониальное войско. Сначала воинов Великой Германии и преданных им аскари, вкупе с немецкими поселенцами и матросами, поддерживали прибрежные арабы. Но, подобно тому, как умирающее от голода животное в первую очередь теряет мягкие ткани, после первых же сражений ряды арабов существенно поредели, а потом и вовсе сошли на нет. Ныне армия походила на обглоданный скелет или истончавшее от многократного употребления (и ставшее еще острее) лезвие. Пенфолд подсчитал: от трех тысяч немцев осталось сто пятьдесят человек. Правда, в лагерях вдоль реки были рассеяны пять тысяч аскари, плюс обслуга, плюс родившиеся в походе детишки и молодые африканцы, принадлежащие арабам. Сегодня будет пир горой: солдаты колониальной армии захватили у португальцев больше вина и шнапса, чем могли унести.

— Я вижу, вы больше не берете в плен португальцев, — заметил Пенфолд.

Немец рыгнул.

— А, пусть себе, как цесарки, шныряют в буше. Они больше едят, чем передвигаются. Вы, англичане, хотя бы идете наравне со всеми. А кстати, милорд, почему ваши офицеры отказываются брататься с пленными португальцами?

— Нам не нравится то, что они несут с собой.

— Несут? Я еще не видел ни одного португальца, который бы что-либо нес. И какова же их ноша?

— Сифилис.

— Верно. Но их пороки подчеркивают наши достоинства. После трех веков португальского ига туземцы приветствуют нас как освободителей.

С берега Замбези вновь донеслись радостные крики. Пенфолда отнесли на склон и дали взглянуть вниз, на кровавую бойню.

В завихряющейся, розовой от крови воде барахтались два самца-гиппопотама. Солдаты-африканцы палили в них из маузеров. Раны животных в водных струях распускались, точно алые цветы. Еще четыре смертельно раненных гиппопотама медленно уходили на дно; выпученные глаза перископами выглядывали из воды. Через три-четыре часа туши всплывут на поверхность. Единственная самка лежала мертвая на берегу — ее подстрелили при попытке скрыться в убежище. Из огромной разинутой пасти хлестала кровь. Выше по течению вода была розовой по другой причине: солдаты полоскали бинты.

К Пенфолду подбежал курьер и отдал записку.