Моя мысль остановилась на образах, вызванных недавним фактом. Странное возбуждение, обнаруженное Джулианной, напомнило мне некоторые примеры ее чрезвычайной физической чувственности. Может быть, болезнь увеличила, раздражила эту остроту. И я, любопытный и развращенный, думал о том, как хрупкая жизнь выздоравливающей будет загораться и сгорать под моими ласками; и я думал о том, что сладострастие будет иметь почти обаяние кровосмешения.

«Если она от этого умрет?» — подумал я. Некоторые слова хирурга пришли мне на память. И в силу той жестокости, которая находится в каждом чувственном мужчине, опасность не испугала меня, а привлекла. Я начал расследовать свое чувство с какой-то горькой снисходительностью, смешанной с отвращением, которую я вносил в анализ всех явлений, доказывавших, как мне казалось, основную человеческую низость. Отчего людям особенно приятно наслаждение, когда они сознают, что вредят существу, дающему ему наслаждение? Почему зародыши отвратительного садизма заключаются в каждом человеке, который любит и желает?

Эти рассуждения, больше чем инстинктивное чувство добра и жалости, привели меня в ту ночь к тому, что утвердили мое решение в пользу обманутой. Но отсутствующая, хотя и издалека, все-таки отравляла меня. Чтобы победить сопротивление своего эгоизма, мне пришлось противопоставить образу неотразимой развращенности этой женщины образ новой редкой развращенности, которой я намеревался пользоваться в полной безопасности своего дома. Тогда, с талантом алхимика, которым я обладал для комбинирования продуктов моего ума,я стал анализировать серию характерных «душевных состояний», вызванных Джулианной в разные эпохи нашей совместной жизни, и я воспользовался некоторыми элементами, чтобы построить новое положение, искусственное, удивительно подходящее для того, чтобы усилить интенсивность ощущений, которые я собирался испытать. Так, например, чтобы сделать более острой прелесть кровосмешения,которая привлекала меня, экзальтируя мое порочное воображение, я старался представить себе те моменты, когда во мне сильнее всего говорило «братское чувство», когда в роли сестры Джулианна казалась мне наиболее искренней.

И тот, кто останавливался на этих ужасных тонкостях маньяка, несколько часов перед этим чувствовал, как его сердце от одной неожиданной улыбки трепетало, при мысли о доброте. Из таких противоречащих кризисов состояла его жизнь: нелогичная, несвязная, непоследовательная. В нем были всевозможные тенденции, все противоречащие возможности, а между ними все промежуточные ступени; а самые тенденции соединялись во всевозможные комбинации. В зависимости от времени и места, в зависимости от случайного столкновения обстоятельств, в зависимости от случайного факта, слова, в зависимости от внутренних влияний, еще более смутных, — постоянная сущность его принимала самые изменчивые, быстропроходящие, странные образы. Специальное органическое состояние усиливало специальную тенденцию; и эта тенденция становилась центром притяжения, к которому стремились положения и тенденции непосредственно ассоциированные; и постепенно ассоциации расширялись. Тогда центр тяжести оказывался перемещенным, и его сущность становилась другой. Безмолвные волны крови порождали в его сущности, постепенно или сразу, новые души.

Я настаиваю на этом эпизоде, потому что он действительно обозначает поворотный пункт.

Проснувшись на следующее утро, я сохранил лишь смутное воспоминание о случившемся. Малодушие и отчаяние овладели мной, как только я увидал письмо Терезы Раффо, в котором она назначала наше свидание во Флоренции на 21-е и давала мне более подробные указания. 21-го будет суббота, а в четверг, 19-го, Джулианна встанет в первый раз. Я долго обсуждал все возможности и, обдумывая, начинал уступать. «Да, разумеется, не может быть никакого сомнения: разрыв необходим, неизбежен. Но каким образом я порву? Под каким предлогом? Могу ли я сообщить Терезе мое решение в простом письме? Мой последний ответ горел страстью, безумием желания. Как оправдать эту неожиданную перемену? Заслужила ли моя бедная подруга такой неожиданный и грубый удар? Она меня очень любила, она меня любит; одно время она подвергалась из-за меня большой опасности. Я ее любил… я ее люблю. Наша сильная, странная любовь всем известна; ей завидуют, подкарауливают… Сколько мужчин хотели бы быть на моем месте… Бесчисленное множество». Я быстро перечислил самых страшных своих соперников, наиболее вероятных преемников и мысленно представил их себе. «Есть ли в Риме женщина более белокурая, более привлекательная, более желанная, нежели она?» Неожиданный огонь, которым загорелась моя кровь накануне, пробежал по моим жилам. И мысль о добровольном отказе показалась мне несбыточной, недопустимой. «Нет, нет, у меня не хватит на это сил; не могу и не хочу этого сделать».

Подавив волнение, я стал продолжать свою напрасную борьбу, храня в глубине души уверенность, что, когда наступит час, я не смогу не уехать. Тем не менее у меня хватило мужества, выйдя из комнаты больной и все еще дрожа от волнения, у меня хватило мужества написать той, что звала меня: «Я не приеду». Я придумал предлог, и я хорошо помню, что почти инстинктивно придумал его таким, что он не мог показаться чересчур серьезным. «Значит, ты надеешься, что она не обратит внимания на твой предлог и прикажет тебе уехать?» — спросил меня внутренний голос. Я был беспомощен перед этой насмешкой, ужасные раздражение и страх овладели мной и не оставляли меня в покое. Я делал невероятные усилия, чтобы скрывать это в присутствии Джулианны и моей матери; я старательно избегал оставаться наедине с бедной обманутой; каждую минуту мне казалось, что в ее кротких влажных глазах появляется сомнение, мне казалось, что я вижу, как по ее чистому лбу пробегает тень.

В среду пришла телеграмма, повелительная и угрожающая (разве я ее не ждал?) «Ты приедешь, или же никогда больше не увидишь меня. Отвечай». И я ответил: «Приеду».

Неожиданно после этого поступка, совершенного в бессознательном возбуждении, сопровождающем все решительные поступки в жизни, я почувствовал какое-то особенное облегчение, видя, что события принимают более определенное направление. Чувство моей неответственности, чувство неизбежности случившегося и того, что должно случиться, становилось во мне более глубоким.

Если, сознавая все совершаемое мною зло и порицая себя за это, я все-таки не могу поступить иначе, это значит, что я повинуюсь какой-то высшей, неизвестной силе. Я жертва жестокой судьбы, насмешливой и неизбежной.

Тем не менее, встретив на пороге комнаты Джулианну, я почувствовал, как громадная тяжесть легла на мое сердце. И я остановился, шатаясь, между скрывавшими меня портьерами. «Достаточно одного взгляда, чтобы догадаться», — подумал я, растерявшись. И я уже хотел повернуть обратно. Но она позвала голосом, никогда не казавшимся мне таким кротким:

— Туллио, это ты?

Тогда я сделал шаг вперед. Она воскликнула, увидя меня:

— Туллио, что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

— Просто голова кружится… Это уже прошло, — ответил я и успокоился, подумав: «Она не догадалась».

Действительно, она ничего не подозревала; и мне это казалось странным. Должен ли я ее подготовить к резкому удару? Должен ли я говорить искренно или придумать какую-нибудь ложь из жалости? Или не лучше ли будет уехать неожиданно, не предупреждая, но оставив письмо со своей исповедью. Какой способ будет наилучшим, чтобы сделать мое усилие менее мучительным, а для нее неожиданность — менее жестокой?