— Вы всех отпускаете, кто это... отрицает? А Михнюк кому будет долг отдавать, вы случайно не скажете?

— Какой долг?

— А тот, что у Лели брал, — сорок рублей. Мелочь? А хоть бы и так. Только почему это Пашенька должен на дармовщинку пользоваться?

— Постойте, постойте, когда Михнюк брал эти деньги?

— Да еще месяца за три до смерти. Обещал через неделю отдать, да вот дотянул.

— Вам об этом Леля сказала?

— А то кто ж.

— И что же конкретно она говорила?

— То и говорила — взял и не отдает. Теперь, сказала, никому не дам.

— Когда состоялся этот разговор?

— Она мне несколько раз говорила. Последний недели за две до смерти.

Петрушин срочно встретился с Михнюком.

— Павел Трофимович, есть данные, что вы брали у Ведниковой деньги в долг.

— Глупости! — возмутился Михнюк. — Я — у Ведниковой? Этого еще не хватало!

— А может быть, подумаете? Какой резон Вере Ивановна Ведниковой на вас наговаривать?

— Я ничего не брал, — отчеканил Михнюк и «заиграл» пальцами.

«Странная амбиция, — подумал Петрушин. — И это из-за сорока-то рублей! А может быть, Михнюк почему-либо не хочет говорить о более поздних фактах общения с Ведниковой — ведь он утверждал, что видел ее в последний раз за полгода до смерти, а здесь уже речь идет о трех месяцах? Вере Ведниковой трудно не верить. Хотя... Михнюка она, кажется, не жалует. Впрочем, кого она жалует, со всеми по-черному... Скряга, видно, та еще. Вспомнила. Небось рассчитывала получить эти деньги сама. Как же, единственная наследница».

Петрушин пытался оценить показания свидетелей, как велит закон, по своему внутреннему убеждению, основанному на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела в их совокупности. Кому верить — Михнюку или Ведниковой? Внутреннее убеждение говорило: Ведниковой. Но оно «не основано» и вряд ли будет «основано».

«В случае, если противоречия устранить не представляется возможным, — всплыло в памяти другое правило, — следователь вправе принять одни показания и отвергнуть другие, приведя убедительные мотивы этого». Но и мотивов нет. По-видимому, вряд ли удастся Вере Ведниковой получить свое скромное наследство.

Дело № 23385.

Двухкомнатная стандартная квартира. Дорогой мебельный гарнитур, массивные обтянутые атласом стулья и кресла, которым в квартире явно тесно. Старые картины, скорее всего, подлинники, дорогой фарфор за стеклом в «стенке», масса дорогих безделушек. Все заставлено, и, кажется, нет уже никакой возможности втиснуть что-нибудь еще в квартиру Симонина.

Жена Симонина — полная флегматичная блондинка лет сорока, устроившись в глубоком кресле у телевизора, что-то вязала на спицах.

— Манюньчик, ку-ку, — игриво поздоровался, как заведено в этом доме, вернувшийся с работы Симонин.

— Ку-ку, — равнодушно ответила жена, не отрываясь от вязания.

— А что у меня есть, — заигрывающе просюсюкал Симонин,

— Что же у тебя есть? — в тон ему ответила жена.

— У меня копеечка есть.

— Ты моя прелесть! — отозвалась жена, считая петли.

Симонин полез в карман брюк, достал носовой платок, благоговейно развернул его и показал жене монетку.

— Эта копеечка, Манюньчик, называется «рублевый ефимок Алексея Михайловича».

— Кто такой Алексей Михайлович? — спросила жена без всякого интереса.

— Эго царь наш бывший. Монетку отчеканил в одна тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году, «ефимок с признаками».

— И что же там за признаки?

— Вот смотри: мужик в шубе и на лошадке, — показал монетку Симонин.

Жена мельком взглянула и вновь принялась за вязание.

— А у шубы-то, Манюньчик, одного рукава нет, забыл резчик рукав вырезать, схалтурил. И халтура эта сделала ефимок особо ценной монеткой. Представляешь?

— Ага, — отозвалась жена.

— Это и есть «признак». Этой копеечке цены нет, Манюньчик.

— Золото?

— Серебро. Но дело не в этом. Таких монеток уже почти не осталось на белом свете. А у меня, видишь, есть.

— Сережа, ты... сколько получаешь? — неожиданно поинтересовалась жена.

— В каком смысле? — опешил Симонин.

— В месяц.

— Манюньчик, я все тебе отдаю до копеечки, всю получку.

— У нас не конфискуют все это? — скучно спросила она.

— Господи, ну что за глупости ты говоришь! Как тебе не стыдно?