Я редко видел, чтобы Холмса смущали какие-либо слова, но хвалебная речь брата оказала на него именно такое воздействие.

Молчание, которое последовало за этим, нарушила Эмили.

– Теперь уже нет надежды? – спросила она. Майкрофт взглянул на часы:

– Наш ультиматум кайзеру истекает в полночь по берлинскому времени – одиннадцать часов по здешнему. Полагаю, всего через несколько мгновений начнется война.

Мы сидели в молчании, прислушиваясь, как часы отстукивают последние минуты мирного времени, и вот Биг-Бен [27] пробил роковой час. Гул толпы на улице стал громче. Темные глаза Эмили заблестели от слез, она не стала их сдерживать, и они покатились по щекам.

– О! Я стыжусь своей американской крови этой ночью! Мы свободно могли бы вмешаться и остановить этот кошмар!

– Ни один человек ни в одной стране не сделал больше вас для того, чтобы остановить это, – успокаивал ее я. – Вам может быть стыдно за Америку, но, если бы Америка знала о ваших усилиях, она гордилась бы вами!

Толпа за окном распевала национальный гимн. Раздался стук в дверь, и появился служащий с одним-единственным листом бумаги в руках.

– Ответ из Берлина не пришел, сэр, – доложил он Майкрофту. – Будет отправлена вот эта телеграмма.

Он положил копию телеграммы на стол Майкрофту, и я увидел короткое сообщение:

Через несколько минут мы с Холмсом, оставив изнуренного Майкрофта выполнять свои обязанности, доставили Эмили в гостиницу. Страна перешла роковую черту, и народ уже ощутил дыхание войны. Прежнего тревожного безмолвия как не бывало; люди в буквальном смысле плясали на улицах, распевая старые военные песни времен королевы Виктории. Автомобили, набитые подвыпившими юнцами и раскрашенными девицами, перемещались от одного бара к другому, откуда доносились лозунги и обрывки песен. Дай Бог, чтобы эта дурачащаяся толпа выдержала ту борьбу, которую предрекал Майкрофт.

Холмс убедил меня провести ночь в «Клэридже», да я и не нуждался в долгих уговорах, поскольку сильно устал, а мое раненое плечо ныло и болело.

Итак, мы закончили этот безумный день, сидя друг против друга за бутылкой портвейна и прислушиваясь через открытое окно к шуму на улицах.

– Что вы теперь собираетесь делать, Ватсон? – поинтересовался Холмс, набивая свою трубку.

Я дотронулся до больной руки:

– Когда это заживет, посмотрим, не возьмут ли меня на прежнюю службу. Бог знает, что из этого выйдет, но если ваш брат прав, то нам понадобятся все врачи, каких только удастся найти. А вы, Холмс?

– Я вернусь к своим пчелам и Марте, а еще попытаюсь описать искусство сыска, пока моя память мне не изменяет.

Мы курили в молчании некоторое время, потом Холмс поднялся и закрыл окно.

– Поднимается восточный ветер, Ватсон, – сказал он.

– Вряд ли, Холмс. Ведь очень тепло!

– Старый добрый Ватсон! Вы единственная неизменная черта быстротечного времени! И все же восточный ветер поднимается, да такой, которого еще не видела Англия. Он будет холодным и обжигающим, Ватсон, и очень многие из нас согнутся и сломаются под его порывами. Но давайте надеяться, что этот ветер все же ниспослал сам Бог, и, когда тучи рассеются, страна, лежащая под солнечными лучами, окажется чище, лучше и сильнее.

Вот мы и подошли к концу истории о последнем расследовании Холмса. На следующее утро мы расстались: он направился в Суссекс, я – в Кенсингтон, и с тех пор я его не видел, хотя время от времени мы переписывались. Мои раны зажили без всяких осложнений, и военная медицинская служба пригласила меня в свои ряды. Эмили бросила сцену и записалась добровольцем в медсестры, в связи с чем я иногда вижусь с нею. Ей уже не надо стыдиться своей родины, поскольку американцы теперь воюют вместе с нами.

Все эти четыре года люди только и говорят о «войне, чтобы положить конец всем войнам», и я искренне надеюсь, что такая возможность есть, и что к тому времени, когда эти записки будут опубликованы, безумие, которое ныне терзает Европу, более не повторится. Я не могу поверить, что люди ничему не научатся после кошмара Фландрии, и не могу представить, что такому же безумцу, как «Всевышний», будет когда-либо опять позволено втянуть народ в подобную самоубийственную авантюру.

Одно лишь не вызывает сомнений – в истории эта война запомнится. Так пусть же запомнится и та роль, которую сыграл в борьбе за мир мой друг мистер Шерлок Холмс.

Я не могу, увы, решительно утверждать, что это повествование является работой доктора Ватсона, но могу предложить читателям плоды моих собственных изысканий на предмет некоторых аспектов истории, которые, возможно, помогут им самим разобраться, что к чему.

Большинство комментаторов сходятся в том, что Холмс отошел от дел где-то осенью 1903 года, что соответствует настоящему отчету. Существует, однако, запись о деле, по общему признанию сделанная самим Холмсом, которая называется «Приключение Львиной Гривы». Изданная в 1926 году, она относится к июлю 1907 года и содержит утверждение, что «в этот период моей жизни старина Ватсон почти совсем исчез из поля моего зрения. Я видел его не чаще, чем во время случайных воскресных визитов». Это, конечно, не расходится полностью с настоящим повествованием, но и не подтверждает представленное здесь описание событий 1907 года.