— Проснись, сестра! — звалъ юноша.

— Встань, царица! проснись, богиня! — вторила толпа…

Вооруженныя двы выхватывали изъ колчановъ стрлы и проводили ими глубокія борозды на своихъ блоснжныхъ челахъ. Кровь струями текла по ихъ ланитамъ, они собирали ее въ горсть и бросали капли въ жертвенный огонь…

Пламя раздвоилось, какъ широко распахнувшійся пологъ; надъ жертвенникомъ встало облако благо пара. Когда же оно пордло и тусклымъ свиткомъ уплыло изъ храма къ дальнимъ горамъ, на жертвенник, между двухъ стнъ огня, осталась женщина, мертвенно-блдная, съ закрытыми глазами. Она была одта въ такую же короткую тунику, какъ и вс двы храма, такъ же имла лукъ въ рукахъ и колчанъ за плечами, но была прекрасне всхъ; строгимъ холодомъ вяло отъ ея неподвижнаго лица. Мольбы, крики, псни и пляски росли, какъ буря на мор, пламя сверкало, напрягая всю свою мощь, чтобы согрть и разбудить мертвую красавицу. Синія жилки, точно по мрамору, побжали подъ ея тонкою кожей; грудь дрогнула; губы покраснли и зашевелились… и, — съ глубокимъ вздохомъ, будто сбросивъ съ плечъ тяжесть надгробнаго памятника, — она пробудилась отъ сна. Оглушительный вопль привтствовалъ ее… Вс упали ницъ; даже юноша съ золотою лирою склонилъ свою прекрасную голову. Огонь на жертвенник угасъ самъ собою, a надъ челомъ красавицы вспыхнулъ яркій полумсяцъ. Онъ росъ и заострялъ свои рога, и въ свт его купалось тло богини, точно въ расплавленномъ серебр. Она водила по толп огромными черными глазами, мрачными, какъ сама ночь, подъ бархатнымъ пухомъ длинныхъ рсницъ. Взглядъ ея встртился съ взглядомъ Флореаса, и оружейникъ почувствовалъ, что она смотритъ ему прямо въ душу, и что не преклониться предъ нею и не обожать ея можетъ разв лишь тотъ, y кого вовсе не гнутся колна, y кого въ сердц не осталось ни искры тепла, a въ жилахъ — ни капли крови. Кто-то далъ ему въ руки стрлу, и онъ, въ восторженномъ упоеніи, сдлалъ то же, что раньше длали вс вокругъ: глубоко изранилъ ея остріемъ свой лобъ и, когда заструилась кровь, собралъ капли въ горсть и бросилъ къ ногамъ богини съ громкимъ воплемъ:

— Радуйся, царица!

И, въ отвтъ его воплю, среди внезапно воцарившейся тишины, раздался мощный голосъ, глухо и торжественно вщавшій медлительную рчь:

— Здравствуй, мой свтлый богъ и братъ, царь лиры и солнца! Здравствуйте, мои врные спутницы и слуги! Здравствуй и ты, чужой юноша, будь желаннымъ гостемъ между нами. Семь вковъ прошло, какъ закатилось солнце боговъ, и я, владычица ночей, умерла, покинутая людьми, нашедшими себ новыхъ боговъ въ новой вр. Здсь былъ мой храмъ — здсь стала моя могила. Вымерли мои слуги, прахомъ разсыпались мои алтари, сорными травами заросли мои храмы, жилище змй и скорпіоновъ; мои кумиры стали забавою людей чужой вры. Жертвенный огонь не возгорался на моей могил, я не обоняла сладкаго дыма всесожженій. Я спала въ земл, какъ спятъ человческіе трупы, какъ спите вс вы, мои спутницы и слуги; я — мертвая богиня побжденной вры, царица призраковъ и мертвецовъ! Юноша разбудилъ меня. Онъ пришелъ на таинственный зовъ, онъ оживилъ мой храмъ и согрлъ огнемъ мой жертвенникъ. Клянусь отцомъ моимъ, спящимъ на вершин Олимпа, — великъ его подвигъ и велика будетъ его награда. Николай Флореасъ! хочешь ли ты забыть міръ живыхъ и здсь въ пустын стать полубогомъ среди забытыхъ боговъ? Хочешь ли ты свободно коротать съ нами веселыя и торжественныя ночи и въ вихряхъ носиться надъ землею, отъ льдинъ великаго моря блаженныхъ Гипербореевъ къ слонамъ и чернымъ пигмеямъ лсистой Африки? Хочешь ли ты назвать своимъ братомъ бога звуковъ и свта? Скажи: хочу! — отрекись отъ своего міра, и я отдамъ теб свою любовь, которой не зналъ еще никто изъ боговъ и смертныхъ.

И небо, и земля молчали, и втеръ не дышалъ, когда Флореасъ тихо отвтилъ:

— Хочу. Я твой рабъ, и жизнь моя принадлежитъ теб.

Пламенемъ вспыхнули очи богини, радостно дрогнули ея ноздри, громкій крикъ, похожій на охотничій призывъ, вырвался изъ ея груди. Она сошла съ жертвенника и, прямая и трепещущая, какъ стрла, только что сорвавшаяся съ тетивы, приблизилась къ Флореасу. Теплыя уста съ дыханіемъ, пропитаннымъ ароматомъ животворящей амброзіи коснулись его губъ; теплая рука обвила его шею и закрыла ему глаза. Флореасъ слышалъ, какъ богиня отдлила его отъ земли… какъ они медленно и плавно поднялись въ воздухъ, сырой и прохладный… Съ шумомъ, пснями и смхомъ, взвилась за ними вся толпа, наполнявшая храмъ; ея движеніе рождало въ воздух волны, какъ въ мор… Богиня сняла руку съ глазъ Флореаса; онъ увидалъ себя на страшной высот; огни храма меркли глубоко внизу. Закрывъ глаза, онъ почти безъ чувствъ склонился на плечо богини, пропитанное свтомъ оснявшаго ее полумсяца… Какъ сквозь сонъ, слышалъ онъ охотничьи крики и свистъ вихря, помчавшаго воздушный поздъ въ безвстную даль. Волосы богини, подхваченные втромъ, хлестали его по лицу.

— Не бойся! — слышалъ ея голосъ Флореасъ, — не бойся, супругъ мой. Тотъ, кого держу я въ своихъ объятіяхъ, не долженъ ничего бояться. Онъ сильне природы, она его слуга…

Они мчались надъ широкими рками въ плоскихъ берегахъ, надъ темными городами съ стрлкообразными колокольнями, надъ тихо шепчущими маисовыми полями, изрзанными стью мутныхъ каналовъ, надъ болотами, окутанными въ густую пелену опасныхъ тумановъ, направляясь на далекій сверъ къ неприступной стн суровыхъ Альповъ. Снжная метель захватила поздъ, потащила его по узкимъ ущельямъ къ сверкающимъ льдинамъ глетчера и долго крутила по снжнымъ полямъ охоту богини. Стадо сернъ пронеслось такъ далеко, что Флореасу оно показалось стадомъ какихъ-то рогатыхъ мышей. Но богиня бросила стрлу, и стадо рухнуло въ внезапно открывшуюся предъ нимъ бездну.

— Галло — э! добыча! добыча! — закричала богиня. И хохотомъ, и воплями отвчала ей дикая охота. Гремли рога, выли псы, звенла арфа прекраснаго, свтлаго бога. Они спускались къ тихимъ озерамъ, чтобы поражать проворныхъ выдръ, когда он выныривали изъ-подъ воды, держа въ зубахъ карпа или щуку. Богиня опрокидывала постройки умныхъ бобровъ и, когда зврки темными пятнами ускользали въ разныя стороны, сыпала въ нихъ убійственныя стрлы. Потянулись лсистыя равнины Германіи. Лиственное море шумло и волновалось отъ вянія волшебнаго полета. Ноги Флореаса скользили по вершинамъ столтнихъ дубовъ. Мохнатые зубры, втворогіе лоси, лани съ кроткими глазами, привлеченныя блескомъ полумсяца на чел великой охотницы, выбгали на лсныя прогалины и метались, оглашая ночную тишь мычаніемъ и блеяніемъ. Имъ отвчали въ кустарникахъ голодные волки, испуганные медвди жалобно рыкали въ глубокихъ берлогахъ. Но стрлы богини падали, какъ дождь, и, когда поздъ дикой охоты улеталъ, ревъ и вой животныхъ смнялся зловщею тишиною кладбища. Запахъ крови поднимался отъ лса. Богиня жадно впивала его, раздувая ноздри, привычныя къ жертвеннымъ ароматамъ. Глаза ея сверкали, какъ y тигрицы, впускающей когти въ оленя. Она казалась двуногимъ звремъ, но звремъ сверхъестественнымъ, въ которомъ соединялись и самое возвышенное, и самое ужасное существа животнаго міра: зврь — самый хищный и самый красивый, самый кровожадный и самый величественный, самый жестокій и самый обаятельный. Предъ нею надо было трепетать, но нельзя было не восторгаться ею и не поработиться ей всей душой. Подъ обаяніемъ ея взгляда, Флореасъ кричалъ такъ же, какъ она, вмст съ нею разсыпалъ смертоносныя стрлы, съ тмъ же наслажденіемъ впивалъ одуряющій запахъ потоковъ крови, обозначавшихъ ихъ страшный путь по свернымъ лсамъ. Они мчались надъ Рейномъ, великою ркою чудесъ.

Флореасъ видлъ, какъ въ его волнахъ сверкали золотые клады, хранимые лебедиными двами, слышалъ, какъ грохотали водопады, какъ въ мдныхъ замкахъ храпли ихъ глупые властелины, свирпые великаны. Изъ щелей въ береговыхъ скалахъ выползали рудокопы-гномы и дивились дикой охот, задирая головы до тхъ поръ, пока красныя шапочки сваливались съ макушекъ. Ушей Флореаса коснулся грозный шумъ морского прибоя. Морскіе валы рвались въ устье, побждая силу теченія рки великана. На сотни миль кругомъ кипло сдыми валами сверное море — угрюмое, холодное, съ бурою водою подъ блесоватымъ небомъ, море — врагъ, море — чудовище. Востокъ блднлъ, звзды меркли и уходили за водную равнину.

— Домой! домой! — звала богиня. Голосъ ея звучалъ рзко и печально, какъ голосъ ночной птицы, зачуявшей близость утра. У Флореаса заняло дыханіе отъ усиленной быстроты полета. Въ промежуткахъ головокруженія, онъ едва усплъ замтить, какъ длинною вереницею вились за поздомъ тни убитыхъ зврей. Но чмъ больше бллъ востокъ, тмъ блдне становились эти тни; то одинъ, то другой призракъ изъ свиты богини исчезалъ, сливаясь съ утренними облаками; тише раздавались охотничьи крики и хохотъ, замолкъ звонъ золотой лиры, потускнлъ внчавшій богиню полумсяцъ, и только она сама оставалась неизмнно прекрасною и сильною; такъ же мощно, но еще нжне и доврчиве, чмъ прежде, обнимала ея рука плечи Флореаса; то огнемъ восторженнаго возбужденія, то туманомъ нги покрывались ея обращенные къ нему глаза… Они опустились въ таинственный храмъ, откуда нсколько часовъ тому назадъ унесъ ихъ поздъ дикой охоты. Флореасъ былъ одинъ съ богинею — предъ ея опустлымъ жертвенникомъ-могилой. Безпокойнымъ взоромъ обвела она окрестныя вершины: въ сизыхъ облакахъ уже дрожали золото и румянецъ близкой зари… И Флореасъ въ послдній разъ услыхалъ голосъ богини:

— Мой день конченъ… теперь — любовь и сонъ. Когда весь міръ спитъ, встаемъ и царствуемъ мы, старые, побжденные боги, и умираемъ, когда живете вы… Мой день конченъ… теперь — любовь и сонъ… Приди же ко мн и будь моимъ господиномъ!..

Солнце роняло на землю отвсные лучи полдня. Флореасъ въ задумчивомъ оцпенніи сидлъ среди безобразныхъ грудъ разрушеннаго храма. Онъ не разбиралъ, что было съ нимъ ночью: сонъ ли ясный, какъ дйствительность, или дйствительность, похожая на сонъ. Да и не хотлъ разбирать. Онъ понималъ одно: что судьба его ршена, что никогда уже не оторваться ему отъ этого пустыннаго мста, одарившаго его такими страшными и очаровательными тайнами… Если даже это были только грезы, то стоило забыть для нихъ весь міръ и жить въ нихъ однхъ. Только бы снова мчаться сквозь сумракъ ночи въ вихр дикой охоты, припавъ головою къ плечу богини, и на разсвт снова замирать въ ея объятіяхъ сномъ, полнымъ дивныхъ видній. A что минувшая ночь вернется, даже тнь сомннія не кралась въ восторженно смущенный умъ Флореаса.