Помню какъ-то разъ, когда мы съ Датико бродили по ущелью Ахоби, насъ вымочилъ до нитки внезапно налетвшій изъ-за горы дождь. До Пасанаура отсюда верстъ десять, до деревни Ахоби также не близко; обсушиться негд, а полагаться на сушку одеждъ, не снимая ихъ съ плечъ, солнечными лучами — опасная штука; втеръ ущелій всегда не замедлитъ подарить лихорадкой. Всего досадне было, что дождь упалъ на насъ чуть не съ яснаго неба; пока мы шли по Гудамакарскому ущелью, погода была хоть куда. Со стороны Пасанаура — безоблачная синева, по направленію къ Гудамакари тоже, и только развалистая Дзмашвиди-мта [4] , гора, похожая на колоссальную палатку добрыхъ рыцарскихъ временъ, курилась срыми тучками; именно у ея подножья мы свернули въ Ахоби и тотчасъ же наткнулись на сюрпризъ: глубь ущелья была застлана густымъ занавсомъ далекаго дождя. Мы было ршились перемнить направленіе нашего странствія л, не сворачивая, продолжать путь къ Гудамакари, но было поздно; если мы не пошли къ гор, то гора сама пошла къ намъ; занавсъ погнался за нами съ быстротой почтовой тройки, нагналъ и, окативъ ливнемъ, помчался дальше, оставивъ за собой, словно въ насмшку, чистйшее голубое небо. Я не удержался, чтобы не послать обидвшей насъ туч энергическаго «чорта». Датико это не понравилось, и онъ прочелъ мн длинную и обстоятельную нотацію, что ругаться въ горахъ вообще не слдъ, а ужъ поминать чорта въ особенности не годится: горные духи этого терпть не могутъ и въ отместку за каждое крпкое словцо непремнно сдлаютъ вамъ какую-нибудь мерзость. Въ заключеніе же подкрпилъ свои слова своеобразною сказкой о блуждающемъ осетин, замняющемъ на Кавказ Вчнаго Жида и Летучаго Голландца…

Жилъ-былъ осетинъ, богатый и хорошій человкъ, но вздорнаго характера и великій ругатель. Въ дорог, на работ, на охот, - словомъ везд и всегда онъ ругался, какъ язычникъ, и выводилъ этимъ изъ терпнія злого духа, обитающаго въ Трусовскомъ ущель, гд стоялъ аулъ осетина. Злоба нечистаго отличалась довольно дятельнымъ характеромъ; то баранта [5] у осетина пропадетъ, то обваломъ. придавитъ его ячменное поле, то самого осетина угораздитъ сверзиться съ горной тропинки и набить себ синяковъ и шишекъ по всему тлу, то лихорадкой его прохватитъ, то выйдетъ онъ на охоту, да и проходитъ цлый день съ неразряженнымъ ружьемъ: кром чекалокъ, — хоть бы что на встрчу!… Надола эта вражда осетину. Взялъ онъ двухъ барановъ, пригналъ ихъ въ Хевскій Сіонъ, закололъ въ церковной оград и попросилъ батюшку отслужить молебенъ пророку Иль, чтобъ этотъ, особенно уважаемый осетинами святой, — въ распоряженіи котораго находятся, по ихъ общему въ этомъ случа со славянскимъ врованію, и громы, и молнія, я котораго злые духи поэтому, какъ огня, боятся, — запретилъ трусовскому бсу обижать его баранту, поля, семейство, мшать ему на охот и вредить его здоровью. Словомъ, какъ водится, обставилъ жертвоприношеніе самымъ обстоятельнымъ и подробнымъ условіемъ. На именно на этой-то подробности и поймалъ его нечистый. Посл жертвоприношенія бды, преслдовавшія осетина, прекратились мгновенно, на его голову вмсто прежнихъ несчастій, посыпались всевозможные дары судьбы, и осетину оставалось только богатть и благословлять своего заступника Св. Илью. Однажды онъ продалъ въ Коби знакомому пару буйволовъ, получилъ деньги, зашилъ бумажки для врности въ папаху и помой въ Трусо. Переходя какой-то ручей, осетинъ вспомнилъ, какъ на этомъ самомъ мст онъ когда-то, по кознямъ своего врага нечистаго, чуть-чуть не сломалъ себ ногу, и по старой памяти загнулъ горному духу крпкую «мама-дзаглу» [6] . Духъ выросъ предъ осетиномъ, какъ листъ передъ травой.

— Ты опять ругаться?! грозно воскликнулъ онъ.

— Опять! храбро огрызнулся осетинъ.

— Мало я тебя училъ?

— Теперь, братъ, больше учить меня теб не придется, — съ насмшкой возразилъ осетинъ, — что ты мн можешь сдлать? Св. Илья защититъ меня отъ тебя во всемъ. Я молился ему и о своемъ тл, и о своихъ дтяхъ, и о скот, и о ячмен…

— Но ты не молился о своей папах! замтилъ нечистый и съ хохотомъ дунулъ на дерзкаго осетина; папаха слетла съ головы послдняго и покатилась вдоль по ущелью… Бдный осетинъ бросился догонять свою шапку и спрятанные въ ней рубли; вотъ-вотъ уже настигъ, протянулъ руку, чтобы схватить папаху, а ее подняло новымъ вихремъ и понесло дальше; то же повторилось и въ другой, и въ третій разъ; измучился осетинъ, а перестать гнаться за папахой не можетъ: еще бы! не малыя деньги зашиты въ ней!..

— Эй, ты! кричитъ онъ злому духу, — отдай папаху! пошутилъ, да и будетъ!

— Отдамъ, только попроси у меня прощенія и поклянись, что больше не будешь меня бранить.

Озлился, осетинъ.

— Ну, ужъ этого ты не дождешься! Скоре я до скончанія вка прогоняюсь за этою папахой, чмъ буду просить прощенія у такой донгузъ [7] , какъ ты!

— Гоняйся! коротко отвтилъ духъ и исчезъ. А злополучный осетинъ и по сію пору мечется въ горныхъ ущельяхъ, ловя свою драгоцнную, вчно ускользающую отъ него папаху. Видали его и на Казбек, и въ Кайшаурахъ, и въ Кабард, и въ Дагестан: носится бднякъ, какъ вихорь, по всему Кавказу игрушкой оскорбленнаго бса, и не остановиться ему, согласно собственной своей клятв, до самаго свтопреставленія.

1907