Хромовъ прослезился.

— Настя! — сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ, — я всегда любилъ и уважалъ тебя, но только теперь вполн знаю, какая ты! Знаешь, когда слушаться отца, когда ему перечить! Спасибо теб! Какъ сказала, такъ и сдлай… Да напиши той безумной, что я ее простилъ… не сержусь…

На другой день Романа Прохоровича не стало.

Въ 1888 году извстная петербургская артистка Чуйкина, особа вполн приличная и принятая въ обществ, но «до дерзости» самостоятельная и свободная отъ предразсудковъ, завела у себя, вмсто скучныхъ казенныхъ журъ-фиксовъ, веселые, почти исключительно мужскіе обды по субботамъ. У Чуйкиной собиралась самая разношерстная публика: камергеры и гимназисты, козырные тузы литературы и провинціальные актерики на выходахъ, банкиры и балетмейстеры, присяжные повренные и гостиннодворскіе купчики. Дамы бывали рдко, но, если бывали, то обыкновенно, молодыя, не уроды собою и не чопорныя. Вина подавалось къ столу вдоволь, и посл каждаго обда тахта въ кавказскомъ кабинет Чуйкиной украшалась двумя-тремя распростертыми тлами упившихся гостей. Между послдними всенепремннйшимъ членомъ былъ князь Ипполитъ Яковлевичъ Латвинъ. Этотъ въ лоскъ прогорвшій баринъ до одурнія скучалъ въ Петербург: его маленькаго дохода едва хватало на самую скромную жизнь во второстепенныхъ меблированныхъ коинатахъ, а онъ привыкъ къ широкому многотысячному размаху. Его гнело и старило существованіе вдали отъ общества титулованной золотой молодежи, равной ему происхожденіемъ, привычками и положеніемъ въ свт, удручала жизнь безъ балета, итальянской оперы, Донона, тоней… Скука безденежья доводила порою пустую, словно вывтренную, душу князя до крайней степени отчаянія, и онъ самъ не понималъ, какъ у него еще хватаетъ гордости не пойти, подобно многимъ, въ добровольные шуты къ тмъ самымъ счастливымъ виверамъ, чьимъ царькомъ онъ былъ еще такъ недавно, лишь бы, хоть цной униженія, испытать еще разъ непосильныя, но искусительныя блага. У Чуйкиной князь отдыхалъ. Здсь его любили и даже уважали: онъ былъ не глупъ, остеръ на языкъ, могъ говорить безъ умолка и потшать весь столъ, ничуть не роняя своего достоинства, а, наоборотъ, твердо сохраняя вншній видъ аристократическаго превосходства надъ окружающими. Князь являлся къ Чуйкиной раньше всхъ, начиналъ свою болтовню еще въ передней, а затмъ уже не переставалъ говорить до самаго конца обда. лъ и пилъ онъ изумительно много, но пьянлъ лишь посл ликеровъ, прекрасно зналъ это и умлъ выдержать себя прилично: чуть, бывало, стукнетъ ему что-то въ лвый високъ, и глазамъ станетъ горячо, — князь уже понималъ, что чрезъ минуту у него начнетъ заплетаться языкъ, незамтно удалялся отъ общества въ кавказскій кабинетикъ и пластомъ валился на мутаки, украшенные въ честь его надписью собственноручной вышивки Чуйкиной: «покойся, милый прахъ, до радостнаго утра!» Часъ спустя, князь просыпался здоровымъ и свжимъ, какъ новорожденный младенецъ.

Въ одинъ изъ такихъ отдыховъ Латвинъ только что собрался открыть глаза, какъ услыхалъ тихую бесду вблизи себя. Говорили мужчина и женщина. Князь сообразилъ, что воспрянуть отъ пьянаго вида при дам еще конфузне, чмъ пребывать во сн, и ршилъ притвориться спящимъ, покуда парочка не уйдетъ.

— И такъ, Анастасія Романовна, — говорилъ мужской голосъ съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ, — вы мн отказываете?

— Это Таддей, — подумалъ князь, — къ кому это онъ подъзжаетъ, венгерская мышеловка? Неужто къ этой московской богачих Хромовой, что сидла нынче за обдомъ vis-`a-vis со мной? Ишь у него, однако, губа не дура!

— На-чисто, Янъ! — смясь, отвчала дама. — И что вамъ вздумалось?.. Не понимаю!.. Сколько лтъ мы знакомы, даже друзья, чуть не на «ты», — и вдругъ, прошу покорно, предложеніе! Ну, какой вы мн мужъ?

— Конечно, — возразилъ Янъ оскорбленнымъ тономъ, — я бдный музыкантъ…

— Слово «бдный» тутъ лишнее, — перебила Анастасія Романовна. — Я вамъ прямо скажу: если я выйду замужъ, что должно скоро случиться, такъ какъ мн ужъ двадцать восемь лтъ, и довольно собакъ понавшано на меня обществомъ за мое одинокое житье и дружбу съ шалопаями… въ род васъ, Янъ, — такъ, если я выйду, замужъ, то непремнно за голыша. Вы знаете мой нравъ: могу-ли я не то что подчиниться кому-нибудь, а хоть мысль въ голов имть, будто есть человкъ, кому я обязана отчетомъ? Нтъ, равный по состоянію или хоть просто богатый мужъ — слишкомъ самостоятельное существо для меня. Мн нужна безличность — безденежная, обнищалая, голодная, но съ громкимъ именемъ — Рюриковичъ или Гедиминовичъ. Я его обогрю, накормлю и напою, а онъ меня породнить съ Рюрикомъ и Гедиминомъ и украситъ мои родительскіе наслдственные палаты своимъ гербомъ, — вотъ мы и будемъ квиты.

— Вы только Рюриковъ и Гедиминовъ признаете? А Гете, Бетховены, Моцарты, Рафаэли — для васъ не имена?

— Пожалуйста, не иронизируйте, мой милый! Не проймете!.. У меня на этотъ счетъ кожа толстая!.. Имена хорошія, да что мн въ нихъ прока? Я матеріалистка, мн полезное подавай, а эстетикой я только на досуг балуюсь. Гете, Бетховенъ — все это вдохновеніе, звуки сладкіе, молитва, а меня самъ Штиглицъ зоветъ Faust-Dirne… Маленькая смсь нмецкаго съ нижегородскимъ, а вдь правда: я точно «кулакъ-двка»! Представьте-ка даму съ фамиліей Бетховенъ, Моцарть, Гуно или — ужъ такъ и быть, польщу вамъ! — Таддей, погруженною, покуда мужъ витаетъ въ мір звуковыхъ фантазій, въ расчеты хлопковые, нефтяные, солеваренные, рыбопромышленные? Ха-ха-ха! Что, небось, самому смшно?

— Ничуть не смшно. Нехорошая вы. Все у васъ расчетъ и расчетъ.

— А по вашему, какъ же жить прикажете? Сердцемъ, что-ли, какъ другія бабенки? То-то вы ихъ и водите всю жизнь на своей привязи, какъ дрессированныхъ обезьянъ!

— Да любили же вы когда-нибудь?

— Никогда и никого. Богъ миловалъ.

— Однако… — говорятъ, будто наоборотъ — очень часто и очень многихъ! — рзко воскликнулъ Таддей.

— Мало-ли что говорятъ! — невозмутимо отвтила Анастасія Романовна. — Вонъ генеральша Фарсукова всмъ сообщаетъ на ухо, que je suis une M'essaline. Замчательно, что она произвела меня въ это лестное званіе аккуратно съ тхъ поръ, какъ заняла у меня три тысячи… Да если бъ, наконецъ, и такъ даже? Что же тутъ общаго съ любовью?

— Однако!.. недоумло произнесъ артистъ, видимо пораженный откровенностью собесдницы.

— Что «однако»?

— Да ужъ очень все у васъ ясно и прямолинейно. Словно вы не человкъ, а машина какая-то. Ничего-то вы не боитесь, ничего-то не стыдитесь; все у васъ — какъ заведенное… Помилуйте! Разв можно длать мужчин подобныя признанія?

— А вы, мой другъ, сильно перемнились ко мн посл моихъ словъ? — вкрадчиво спросила Хромова.

— Нтъ… я человкъ безъ предразсудковъ… но…

— А я вамъ на это вотъ что скажу, Янъ: зачмъ вы со мной лукавите? И до признанія, какъ и посл него, вы все равно были твердо уврены, что я далеко не идеалъ нравственности, и все-таки сдлали мн предложеніе. Это что значитъ?

— Я васъ… люблю… — пробормоталъ сконфуженный Таддей.

— Да? чувствительно тронута!… Ну-съ, а кто два года тому назадъ былъ, по собственнымъ своимъ словамъ, по уши влюбленъ въ Нелли Эвансъ и сбжалъ отъ свадьбы потому лишь, что ему насплетничали, будто у бдной двочки былъ раньше какой-то романъ? А? что скажете, Янъ?.. Молчите? То-то вы, высоконравственный человкъ! Нелли, безприданниц, простого слуха не простили, а милліонщиц Наст Хромовой извиняете репутацію Мессалины! Ха-ха-ха! Постойте! Куда же вы?

— Прощайте, Анастасія Романовна! — взволнованно заговорилъ Таддей, — такъ нельзя! Всему есть свои границы: вы или ршились въ конецъ оскорбить меня, или сами не понимаете, что говорите!

— Ну, ужъ этакой оказіи, чтобы себя не понимать, ее мной не бывало во всю мою жизнь… Что же касается до оскорбленія, — такъ кто кого больше обидлъ? Не вы-ли только что сами назвали меня развратною, а я всего лишь сказала вамъ…

— Вы меня считаете подлецомъ! — гнвно прервалъ Таддей.

— Нтъ, — до прежнему хладнокровно возразила Хромова, — не считаю. Вы — не подлецъ, а такъ… трутень, дармодъ.