— Какъ же, молъ, братецъ, тебя Клавдія Карловна усовщивала? колнками на горохъ ставила или иное что?

А онъ весьма серьезно:

— Прошу васъ на эту тему не острить. И кто объ этой святой женщин дурно подумаетъ, не только скажетъ, тотъ будетъ имть дло со мною. А эту вещь, — златницею потрясаетъ, — я сохраню на всю жизнь, какъ зницу ока, на память, какія умныя и развитыя дамы существуютъ въ Россіи, и до какого благороднаго самопожертвованія могутъ он доходить!..

Ну-съ… Я буду кратокъ. Черезъ годъ Клавдіи Карловн пришлось спасать брата Тита: тоже жениться хотлъ — на сосдней гувернантк. Затмъ брата Митю, тотъ въ городъ сталъ больно часто здить, такъ мамаша за его здоровье опасалась. А какъ пріхалъ брать едичка, изъ правовднія, го мамаша даже и выжидать не стала, чтобы онъ выкинулъ какое-нибудь художество, а прямо такъ-таки усадила его въ тарантасъ и отвезла къ Клавдіи Карловв:

— Усовщивайте!.. Хоть и ничего еще не набдокурилъ, а усовщивайте!.. Такая ужъ ихъ подлая жряховская порода!

И только на брат Пет вышла было, въ сей традиціи, малая зацпка. Рыжій онъ у насъ такой, весноватый, угрюмый, — одно слово, буреломъ. По Лсному институту первымъ силачомъ слылъ. Волосы — копромъ. Въ кого только такимъ чортомъ уродился? Привезла его маменька… Клавдія Карловна — какъ взглянула, даже изъ себя перемнилась:

— Ахъ, — говоритъ, — рыжій! ненавижу рыжихъ!

— Голубушка, — плачетъ маменька, — душечка! Клавдія Карловна!

— Нтъ, нтъ! И не просите! Не могу я имть вліянія на рыжихъ! Не могу! Не могу! Антипатичны моей натур! Не въ силахъ, — извините, не въ силахъ.

— Голубушка! Да не все ли равно — кого усовщать-то? Брюнетъ ли, блондинъ ли, рыжій — совсть-то вдь цвтовъ не разбираетъ, безволосая она…

— Ахъ, ахъ! Какъ все равно? Какъ все равно? Флюиды нужны, а я флюидовъ не чувствую.

— Матушка! — убждаетъ маменька, — флюиды будутъ.

Насилу уговорила.

— Такъ и быть, Марья Семеновна, видючи ваши горькія слезы, возьмусь я за вашего Петю. Но помните: это съ моей стороны жертва, великая жертва.

— Ужъ пожертвуйте, матушка!

Прослезилась Клавдія Карловна и крпко жметъ ей руку:

— Ахъ, Марья Семеновна! вся жизнь моя — одно самопожертвованіе.

— За то васъ Богъ наградитъ! — сказала маменька. Взглянула на небо:

— Разв Онъ!

Вашъ покорнйшій слуга тмъ временемъ доучивался въ Петербурги, у нмца-офицера, въ пансіон: въ юнкерское училище готовился. Братья старшіе, тмъ временемъ, уже въ люди вышли. Онисимъ ротою командовалъ, Герасимъ — товарищъ прокурора, Митька — главный бухгалтеръ въ банк… Хорошо-съ. дучи къ родителямъ на каникулы, обхожу весь родственный приходъ — проститься. Ну, извстно; поцлуй папеньку съ маменькой, кланяйся всмъ, вспомяни на родномъ пепелищ. Отцловались съ братомъ Онисимомъ, ухожу уже.

— Да! — кричитъ, — главное-то позабылъ! Вотъ что: увидишь Клавдію Карловну, такъ, голубчикъ, кланяйся ей очень, очень, очень! да ручку поцлуй, дуракъ! да передай вотъ эту штукенцію… Отъ брата Онисима-молъ! Пожжалуйста!

И суетъ мн превосходнйшій альбомъ — въ серебр — и надпись на крышк:

«Отъ вчно преданнаго и благодарнаго».

— А о златниц сей, — показываетъ. передай, что всегда памятую и не снимаю.

У Герасима — та же самая исторія. У Дмитрія — та же. У Тита — та же. Навалили мн подарковъ къ передач кучу. Шали какія-то, мха, коверъ… И все — отъ благодарнаго, признательнаго, никогда не забуду вашихъ благодяній, ношу и помню, будьте во мн уврены. Даже дико мн стало: что за родня у меня такая? Папеньк съ маменькой — шишъ, а чужой дам — горы горами шлютъ… просто неловко какъ-то! Высказалъ это свое недоумніе брату Титу, а онъ далъ мн подзатыльникъ и говоритъ:

— Глупъ еще. Зеленъ. Созрешь — самъ посылать будешь. Айда!

Пріхалъ. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Радостно. Ну, пирогъ съ морковью, творогъ со сливками, простокваша, — все, какъ свойственно. Отпировалъ первые родственные восторги, вспомнилъ: ба! да вдь у меня подарки на рукахъ… Иду къ родителямъ:

— Папенька, позвольте вашего шарабана.

— Зачмъ? куда?

— Къ Клавдіи Карловн.

Каково же было мое удивленіе, когда папенька вдругъ страшно вытаращилъ на меня глаза и едва не уронилъ трубку изъ рукъ, а маменька всплеснула руками и облилась горькими слезами.

— Уже! — стенаетъ, — уже!..

А отецъ тянетъ:

— Какъ ты ска-залъ?

— Къ Клавдіи Карловн.

— Пошелъ вонъ, дуракъ!

Ушелъ. Ничего не понимаю, за что обруганъ и выгнанъ. Отъ дверей зовутъ назадъ:

— Зачмъ теб къ Клавдіи Карловн?

Мать опять какъ всплеснетъ руками и — негодующимъ голосомъ:

— Аксюша! какъ теб не стыдно?

Даже покраснла вся.

— Какъ зачмъ? Мн братцы цлую уйму вещей навязали, — все просили ей въ презенть передать.

— Ага!.. ну, успешь… — снисходительно сказалъ отецъ.

— Тортъ тамъ яблочный, отъ еди… не испортился бы? — говорю деликатно и, казалось бы, вполн резонно. А онъ опять вдругъ насупился, да какъ вскинется:

— Русскимъ теб говори языкомъ: успешь… м-м-мерзавецъ!

Ладно. Дитя я былъ покорное: не пускаютъ, и не надо. Даже не доискивался, почему. Понялъ такъ, что, должно быть, папенька и маменька съ Клавдіей Карловной поссорились… Пошелъ со скуки, съ ружьемъ да Діанскою-псицою, слоновъ слонять по лугамъ-болотамъ, лсамъ-дубравамъ, деревушкамъ да выселкамъ. Вотъ-съ, иду я какъ-то селомъ нашимъ съ охоты, а у волостного правленія на крыльц писариха сидитъ, смячки щелкаетъ. — Здрасте! — здрасте! Смячковъ не угодно ли? — Будьте такъ любезны!.. Баба не старая, мужъ пьяница, драная ноздря… И пошло у насъ это каждый день. Какъ я съ ружьемъ, она — на крыльц.