— Ещё там была Наташа… белокуренькая такая… совсем девочка… — начал даже припоминать он.

Забрав с собой пасху, кулич, яйца и две бутылки вина, капитан и Рахманин сошли с парохода и, разбудив заснувшего извозчика, велели ему ехать в город.

— Куда прикажете? — спросил извозчик.

— А вот куда скажут, туда и поезжай.

На улицах в этот предрассветный час между заутреней и обедней было пустынно. Кое-где догорали плошки. У одного переулка капитан остановил извозчика.

— Теперь мы пешком, — сказал он.

Когда извозчик скрылся за поворотом, ночные путешественники направились в переулок.

— Который дом?.. Вот забыл… — соображал капитан, — да, вспомнил… У него ещё крыльцо со стеклянным входом… Отлично помню…

— Дадут нам шейного и затылочного, — высказал предположение Рахманин, — не шляйся в такую ночь по таким местам!

— Мы же объяснимся… Вот подъезд… Да, я не ошибся; видите: сквозь ставни свет: значит, не спят.

Приятели вошли на крыльцо и капитан разыскал звонок. Прошло несколько минут, но никто не отозвался. Капитан позвонил ещё, а Рахманин стал стучать в дверь.

Теперь обоих охватила одна и та же боязнь: как бы кто-нибудь не увидал их у этого подъезда… Но обоим было совестно признаться в боязни друг другу и совестно было уйти.

Наконец за дверью послышались тяжёлые мужицкие шаги.

— Кто там?

— Мы… свои… — ответил капитан, — пусти…

— У нас сегодня заперто… Не пущают.

— Да мы по другому делу…

— Знаем, что по другому делу, а нельзя.

— Что с тобой разговаривать? Агафья Степановна спит?

— Нет, не спит… К обедне хочет идти.

— Ну, вот и пошли её сюда поговорить… На чай получишь.

— Знаю, что на чай… Да, чать, день-то какой!

— Ну, говорят, позови… Свои…

Шаги удалились.

— Я говорил, что не пустят, — сказал Рахманин.

— А я говорю — пустят…

— Чего вам? — раздался за дверью женский голос.

— Агафья Степановна, это вы?

— Нет, не она. Она одевается.

— Это ты, Матреша?

— И не Матреша… Стыда у вас нет: в такую ночь по заведениям шляетесь… Аль не крещённые?

— Вот, глупая… Да мы не за тем…

— Зачем же? Грех девиц беспокоить… Мы хотя и падшие, но всё-таки на нас кресты есть…

— Пусти. Ей-Богу, не за тем…

— Не пушу… Ей-Богу…

— Да ты взгляни в форточку. Видишь: вот перекрещусь, что не затем.

— За чем же ещё можете вы, кавалеры приятные, прийти?

— Разговеться с вами хотим… Мы с парохода: заночевали… Да неужто ты меня не узнала? Таня… Так ведь? Взгляни.

Капитан вычеркнул спичку: она осветила на мгновение его лицо.

— Ну, веришь теперь?..

— Пойду, у самой спрошу…

— Бросим, уйдём? — предложил Рахманин.

— Ни за что… Я уж таковский: что трудно, то и по мне.

Наконец Таня вернулась.

— Ну, идите, — сказала она, — но только ежели… так и знайте: ничего того не будет…

— Да ладно… Разве вы не можете выгнать?..

Замок щёлкнул. Дверь растворилась. Приятели вошли и стали подниматься по лестнице. Девушка светила им, заслоняя рукой свечку, чтобы она не загасла.

— Какая такая нужда вам приспичила? — спросила она, поднявшись.

— Христос Воскресе! — сказал капитан.

— Воистину, — отвечала удивлённая девушка: она давно, по-видимому, отвыкла от этого христианского приветствия и от братских поцелуев. Теперь она похристосовалась с капитаном и Рахманиным и отворила им дверь.

Переступая через этот порог, и капитан и Рахманов почувствовали себя смущёнными: в первый раз в жизни входили они в такой дом, не осквернённые желанием дешёвых продажных ласк — и это их сбило с толку.

— Агафья Степановна где? — спросил капитан, когда они разделись в прихожей.

— У себя… Где же ей быть?

— Так вот… Пойди, скажи ей, что мы пришли… пришли поздравить вас… разговеться с вами… в эту великую Светлую ночь… Вот: возьми… тут и кулич… и пасха, и всё…

— У нас свои есть…

— Попробуйте и наших… Честное слово: хотелось от души…

Девушка взяла в руки узел, постояла с ним… Потом вдруг точно что-то на неё нашло: она всхлипнула и быстро убежала.

Капитан достал из кармана платок и, отвернувшись от света, стал как-то особенно громко сморкаться… Рахманин старался в то же время не смотреть на него. Затем они вошли в зал, знакомый им с давнего времени. Теперь слабо освещённый одной лампой, он выглядел скромным и самым обыкновенным; дешёвая и пёстрая роскошь, позолота на красном фоне поблекли… Ничего вызывающего, ничего наглого в этом зале теперь не было.