— Поручите это мне, — вставил Иранов, — я вас так оборудую, что сами себя не узнаете…

— А я вам выправлю паспорт без указания ваших титулов и прочего, — предложил Натаскин, — laissez moi faire…

— Чудно это всё господа!.. — сказал Васильев, — но как говорится, взялся за гуж… Итак, решено… Сегодня наш последний вечер на целые полгода… У меня голова несколько кружится…

— «Проведёмте ж, друзья, эту ночь веселее», — сказал Иранов, взяв несколько аккордов.

— Серьёзно, — заметил Славич, — я ручаюсь вам, что если вы выдержите, то отсрочите визит Кондратия Ивановича надолго, а может, и вовсе с этим господином разделаетесь…

— Поживём, — увидим! Я уже чувствую прилив необыкновенной бодрости…

— C'est drole, cette histoire, hein!.. — засмеялся Натаскин, — не выдайте себя, когда мы летом приедем на вас полюбоваться…

— А, главное, постарайтесь, чтобы вас до нашего приезда не «рассчитали»… Какой вы работник! И дело-то по слухам только знаете, — сказал Курилин.

— Дело это меня кормит, и я обязан его знать, mon cher, — серьёзно заметил Васильев. — Ну, а теперь, друзья, поедем на острова… я хочу перед началом новой жизни распроститься со старой по хорошему…

На утро Васильев проснулся в самом скверном расположении духа: во рту вместо языка ощущалось нечто «суконное», к горлу подступала отвратительнейшая изжога. Подойдя в одной рубашке к зеркалу, он увидел в нём помятое, опухшее лицо, мутные глаза и белый язык…

«Скверно!» — подумал Васильев, вспомнил вчерашнее, но воспоминания его не отличились определённостью. Куда-то ездили, где-то пили, где-то Васильеву поливали голову холодной водой. «Чёрт бы взял все эти кутежи!» — бранился Васильев, и вдруг в уме его совершенно ясно встало вчерашнее пари. «Что за глупость! — рассуждал он, — вот до чего допились!»

Чтобы придать больше ясности своим мыслям, Васильев позвонил и велел вошедшему слуге подать рюмку коньяку и сельтерской. «Поправившись» при помощи этих испытанных средств и взяв для освежения ванну, Васильев почувствовал себя в состоянии правильно рассуждать и начал соображать, нельзя ли «свести на нет» вчерашнее. Увы! Он не видел исхода. Конечно, неприятно было отдавать тысячу рублей ни за что Курилину, который и бил «наверняка», но не в этом было главное затруднение: очень стыдно было оказаться «несостоятельным» и сделаться «посмешищем». «Струсил!.. Не выдержал! Только за бутылкой шампанского храбрости хватило!.. Чёрт меня дёрнул, — упрекал себя Васильев… — Этакая глупость!..» Он закрыл глаза и воображал себя в роли приказчика: смазные сапоги, истёртый пиджак, картуз… Очень мило!

— В сущности, почему не испробовать, — почти вслух подумал Васильев, — по крайней мере оригинально; нет, не откажусь… Пусть этот воплощённый «финиш» знает, с кем имеет дело!

Решив этот вопрос, Васильев сел к письменному столу и на своём бланке написал рекомендательное письмо к уполномоченному К. в Энске, в котором он просил его, выражая сожаление, что не имеет удовольствия быть лично уполномоченному известным, «дать место на 40 р. в месяц подателю сего А. И. Васильеву, за честность которого он ручается и уверен, что его „однофамилец“ оправдает его рекомендацию». Запечатав письмо, Васильев почувствовал, что отступления уже нет. «А как же с заграничным паспортом? Ну, и чёрт с ним! Срок велик! — не беда: можно написать председателю, что доктор велит для окончательного восстановления здоровья не возвращаться ранее… Теперь деньги: возьму сто рублей — это конечно, не противоречит пари… Не могу же я ехать без гроша: я не „заяц“»… Эти размышления были прерваны звонком. Явился Иранов.

— Всё прекрасно, — сказал он, — вы не передумали? Нет?.. Отлично, а я всё приготовил. Такие костюмчики, батенька мой! Станиславский бы позавидовал… Едем… Ах, кстати: дайте 50 р. взаймы… Благодарю… А то когда-то вас ещё увидишь…

Через несколько дней знакомая уже нам «изящная» компания собралась на вокзал. «Чистая» публика немало удивлялась тому, что эти господа, известные «ресторанным путём» всему веселящемуся Петербургу, провожают какого-то бедно и грязновато одетого субъекта, приказчичьего типа, который перед отходом поезда пил с этой шикарной компанией коньяк за отдельным столиком; удивление ещё более усилилось, когда официант раскупорил у этого столика бутылку шампанского, после чего компания перецеловалась с субъектом, который затем прошёл в вагон поезда III класса как раз к третьему звонку. На билете его, предъявленном кондуктору, значилось: «С.-Петербург — Энск».

Первым ощущением Андрея Ивановича Васильева, когда он, приехав с поезда, очутился в плохеньком номере второстепенной гостиницы г. Энска, было какое-то странное недомогание: ломило поясницу, болела голова, ныло одно плечо. Сперва Андрей Иванович подумал, что его продуло, но скоро догадался об истинной причине этих странных ощущений. До сих пор, в худшем случае, он езжал в общих вагонах I класса, обыкновенно же ему предупредительно предоставляли, как некоторого рода «особе», отдельное купе. Теперь же он в первый раз в жизни проехал 1000 вёрст в вагоне третьего класса, причём в нём было так тесно, что пришлось почти всю дорогу находиться в скрюченном положении то в одну, то в другую сторону. При этом с одной стороны его подпирал какой-то костлявый субъект, с другой же обдавала жаром толстая пожилая женщина. Андрей Иванович поэтому чувствовал себя как в тисках. К довершению неудобства женщина то и дело засыпала и тогда склонялась к нему на плечо, звонко похрапывая. Андрей Иванович не раз покушался перейти в другой класс, но вследствие какого-то особого упрямства решил выдержать и выдержал характер. Это было добрым предзнаменованием. Единственное, что позволял себе Андрей Иванович из старых привычек, это по «желудочной части»: на вокзале он кушал вкусно и выпивал. Не ускользнуло от его внимания, что на этот раз официанты относились к нему без обычной предупредительности: «Видно мол, сову по полёту. Ещё в I класс лезет!» Андрей Иванович поморщился, увидав обстановку номера в гостинице «Саренто», куда привёз его извозчик. Мебель, в достаточной мере убогая, лоснилась от многолетнего жира, въевшегося в материю, которая сделалась неопределённого цвета. Зеркало было покрыто каким-то крапчатым налётом: взглянув в него, Андрей Иванович увидел такое изображение, что не мог удержаться от улыбки. Утомлённый дорогой, он решил тотчас же лечь, но, взглянув на кровать, отнёсся так недоверчиво к чистоте её, что не решился раздеться (Андрей Иванович был человек очень чистоплотный и брезгливый). Как был, в своей «новой» паре, он повалился на постель, накрыв подушку полотенцем. Что-то жёсткое точно врезалось в его нежное, пухлое тело: по рассмотрении «это» оказалось пружиной… Однако усталость взяла своё и Андрей Иванович заснул, назвав себя весьма нелестно; «Дура я»… — прошептал он. Во сне он видел, что кушает с Курилиным в Милютиных лавках устриц; у него даже слюнки потекли во сне. Долго ли, коротко ли спал он, но, наконец, проснулся. Стоял уже вечер. Кто-то стучался в дверь. Тело горело, точно его настегали крапивой.

— Уж не чесотка ли у меня? — подумал в ужасе Андрей Иванович, не знавший до сих пор, что такое «клоп».

Стук в дверь участился. Пришлось отворить: вошёл половой и потребовал «пачпорт».

— Беспокоить приезжающих умеете, — накинулся на него Андрей Иванович, — а удобств у вас никаких! Грязь, мерзость, вонь…

— Не ндравится — не держим, — грубо ответил половой, — и почище вас видали.

Андрей Иванович чуть было не выполнил «односторонний маневр», поражённый непривычною дерзостью полового, но вовремя вспомнил, что «теперь» ему это совсем уже не подобает. Покорно снеся грубость, он беспрекословно отдал свой паспорт и поник тяжёлой головой.