„Когда твердая и послдовательная воля явится въ совтахъ правительства, представители страны пойдутъ за нею; ибо Франція желаетъ возвращенія общественнаго порядка и свободы всхъ, попираемой шайкою авантюристовъ и фанатиковъ: она желаетъ мирно приняться за дло практической и прогрессивной реформы, нужной для демократіи и необходимой для будущности Франціи. Если обструкціонистскій заговоръ будетъ продолжаться и парализуетъ парламентъ, пусть президентъ Республики, въ полнот своей независимости и своего долга, отважится на все свое право! Нація, когда будетъ спрошена, отвтитъ ясно, составляетъ ли непрерывная анархія ея идеалъ.

«Но торжественное спокойствіе, съ которымъ республика передала достойнйшему власть достойнйшаго и законнымъ порядкомъ замстила проблъ образовавшійся вслдствіе преступленія, показываетъ міру и самой Франціи, готовой забыть объ этомъ, какъ много эта страна, подъ волнами поверхностной пны, таитъ глубокихъ сокровищъ хладнокровія, нравственной силы и надежды» [1] .

Вотъ поученіе, которое чистосердечный и горячій патріотъ извлекъ изъ гибели Карно. Карно есть жертва печальнаго состоянія республики, которой онъ былъ президентомъ. Авторъ съ горечью указываетъ, что убійца имлъ полное право негодовать на порядки Франціи, такъ что могила Карно вырыта, въ сущности, тмъ десяткомъ тысячъ людей, которые вертятъ теперь судьбою страны и въ своемъ безуміи и ослпленіи не видятъ, что ихъ руки запятнаны кровью.

Если такъ, то Франціи предстоятъ великія бдствія, и мы видимъ теперь только ихъ начало. Не странно ли? Тамъ давно уже господствуетъ полная свобода. И учрежденіе правительства, и выборъ его членовъ совершается свободно; каждое дйствіе правительства и каждаго его члена свободно обсуждается и повряется. И, несмотря на то, они не могутъ устроить у себя хорошихъ властей и не могутъ заставить эти власти хорошо дйствовать!

Авторъ указываетъ намъ, въ чемъ дло. Дло въ томъ, что тамъ, гд власть есть предметъ исканій, всмъ доступный, она никогда не остается въ рукахъ народа, а попадаетъ въ руки тхъ, кто поставилъ ее себ цлью главныхъ своихъ желаній и занятій. Франція управляется не сама собою; ею управляютъ т «немногія тысячи политикановъ», о которыхъ говоритъ авторъ. Такъ идетъ дло и во французской республик и въ Соединенныхъ Штатахъ, и, повидимому, иначе оно идти не можетъ. Люди добросовстные и благонамренные не имютъ ни времени, ни умнья, чтобы бороться съ тою «шайкой авантюристовъ», къ которой принадлежитъ большинство политикановъ. Политиканы же дйствуютъ везд одинаково: или «подкупомъ», или возбужденіемъ ненависти, — «клеветою». А когда достигнутъ власти, то пускаютъ въ ходъ такъ называемый «обструкціонизмъ», то-есть, пользуются республиканскими правами, чтобы задерживать «развитіе демократіи», останавливать вс мры, идущія въ пользу большинства народа и противъ того класса, къ которому сами принадлежатъ и отъ котораго могутъ получать наибольшія выгоды.

Такимъ образомъ вышло, «что авторитетъ власти все больше и больше теряется. Казалось бы, Франція, пользуясь всми свободами, должна была для обоихъ полушарій стать блестящимъ примромъ государственныхъ улучшеній; вмсто того эта республика, существующая уже десятки лтъ, представляетъ намъ, кажется, одни печальные примры, въ род той „панамской бури грязи“, которая недавно разыгралась.

Но, если такъ, если судить по словамъ самаго нашего автора, то Казеріо, значитъ, имлъ для себя нкоторыя извиненія. Не слдуетъ ли намъ причислить это убійство къ тмъ политическимъ преступленіямъ, которыми полна исторія? Казеріо, безъ сомннія, считалъ себя героемъ; на какихъ же основаніяхъ мы не даемъ ему никакого права на героизмъ?

Политическія злодйства издавна находятся на особомъ счету. Греки славили и воспвали Гармодія и Аристогитона, и „кинжалъ скрытый подъ миртами“ вошелъ въ поговорку. Цицеронъ, котораго такъ усердно изучаютъ у насъ въ школахъ, радовался убійству Цезаря и хвалилъ Брута и Кассія. Шарлотта Корде есть лицо, вдохновляющее поэтовъ и художниковъ. Орсини, бросавшій бомбы подъ Наполеона III, былъ предметомъ вниманія и участія всей либеральной Европы. Да мало ли примровъ? Отчего же на Казеріо мы смотримъ иначе и видимъ въ его поступк только предметъ „ужаса и отвращенія?“

На этотъ вопросъ, повидимому самый интересный, мы у автора не находимъ яснаго отвта. Въ чемъ ужасъ? Въ чемъ отвращеніе? Казеріо жестоко оскорбилъ огромную массу французскаго народа; но, вдь онъ думалъ, что дйствуетъ для блага этого народа, и жертвовалъ собою для этого блага. Казеріо убилъ человка честнйшаго и достойнйшаго; но вдь онъ хотлъ убить не частнаго человка, а главу правительства, которое желалъ разрушить. Нашъ авторъ сознается, что Казеріо былъ увлеченъ „иллюзіей идеала“; значитъ, несчастный мальчикъ подпалъ какому-то соблазну, и на этотъ соблазнъ намъ слдуетъ обратить нашъ ужасъ и наше отвращеніе.

Но истинно ужасно и отвратительно то, что, кажется, европейская совсть не находитъ въ себ основаній, чтобы осудить подобныя преступленія. И этому помраченію совсти никто столько не способствовалъ, какъ Франція. Франція не только породила цлый рядъ насильственныхъ и кровавыхъ переворотовъ, но она торжествовала и восхваляла эти перевороты. Она возвела въ догматъ, что прогрессъ совершается не иначе, какъ насиліемъ, огнемъ и мечемъ, и этотъ догматъ проповдывался малымъ дтямъ на школьныхъ скамьяхъ. Казеріо, вроятно, нимало не останавливался передъ мыслью объ убійств; совсть его ничуть не смущалась, когда онъ задумывалъ погрузить свой кинжалъ въ живаго человка, тамъ, гд сердце этого человка; онъ только спрашивалъ себя: кого убить?

И онъ былъ увренъ, что поступаетъ хорошо. Потому что безусловно хорошаго и безусловно дурнаго для него не было. Хорошо не то, что хорошо, а то, что ведетъ къ прогрессу; и дурно не то, что дурно, а то, что прогрессу мшаетъ. Онъ и ршился содйствовать успхамъ рода человческаго.

Можетъ быть, онъ ошибся? Онъ былъ такъ молодъ и неопытенъ! Можетъ быть, его дло не подвигаетъ, а останавливаетъ прогрессъ? Можетъ быть, Франція, и безъ того несчастная, станетъ еще несчастне отъ такихъ подвиговъ? Ну, это не важно. Онъ былъ крпко убжденъ въ противномъ. В хорошо не то, что хорошо, а то, когда я слдую своему убжденію; и дурно не то, что дурно, а то, когда я дйствую противъ своего убжденія.