— Мы применяем сколачивание только в случае сложных переломов! — возразил Решетов, но голос его дрогнул и он замолчал: хирург был по-детски открыто огорчен тем, что знаменитые коллеги никак не отметили хорошо проведенную им тяжелую операцию.

«Если они так отнеслись к наглядной операции Григория Герасимовича, к активному методу лечения с его явным преимуществом, то что же они сделают со мной? — размышлял Иван Иванович, расставшись с товарищем в подъезде своего дома и поднимаясь на второй этаж. — Побоялись выразить одобрение. Как бы чего не вышло: вдруг омертвение начнется? Но ведь операция-то сделана прекрасно! Обидели Григория Герасимовича! А ему работать надо! С каким настроением он завтра явится в клинику? Да и все мы расстроены… Завтра комиссия не придет, послезавтра выходной, в понедельник Зябликов заседает в академии, а тут ходи с грузом на шее, пыхти, мучайся!»

Войдя в квартиру, Иван Иванович совсем помрачнел: Варенька встретила его веселая, говорливая, стала рассказывать о своих больных и сегодняшней удачной операции — сняла катаракту. О комиссии в клинике Гриднева не обмолвилась ни словом, да у Ивана Ивановича и охоты не было говорить с нею об этом. Он только подумал неприязненно:

«Хорошо, что забыла о моих делах, хвалясь своими! Может, нарочно умалчивает, ждет, чтобы я сам…»

Пообедали вдвоем — Мишутка немножко прихворнул и разоспался в кроватке, хорошенький, румяный. Елена Денисовна с Наташкой уехали в Третьяковку, и правильно сделали, а Иван Иванович с Варей второй год никуда не могут выбраться.

«Работаешь как вол, ночами не спишь по-человечески, а зачем это все? — с ожесточением думал хирург, садясь к письменному столу и воздвигая возле себя целую баррикаду из книг. — Придут такие… с бакенбардами, и наплюют тебе в душу. Что за моду выдумали — передразнивать прошлый век! Да-да-да! Заниматься надо, а я сижу и злюсь. Оттого все сделанное не радует».

Тут Иван Иванович окончательно забыл и о книгах, и о Варе, незаметно наблюдавшей за ним. Комиссия комиссией, но никуда не уйдешь от тягостных фактов: дети умирают и родители вправе жаловаться. Они дают согласие на хирургическое вмешательство, но, не присутствуя на операциях и ничего в них не понимая, обвиняют в случае неудачи хирурга. Кого же еще? Его благодарят со слезами на глазах, его же со слезами проклинают. Но если судить всех хирургов, то они в конце концов могут бросить свое трудное дело и скажут: «Умирайте».

«Однако не бросаем! — неожиданно с гордостью подумал Иван Иванович. — У того же Зябликова не только бакенбарды, главное — опыт и техника богатейшая. Проработка. Взыскания. А он не бросил, выстоял! И Ланской выстоял. Страшнее всего собственное недовольство своей работой. Разве можно забыть Лидочку Рублеву?..»

Доктор встал и начал ходить по комнате, старательно, но машинально обходя различные предметы. Потерять ребенка, с маленькой жизнью которого связано столько волнений, забот, огорчений и надежд. Вот Мишутка… Иван Иванович снова подошел к кроватке, посмотрел на спящего мальчика, осторожно прикрыл краем одеяла его крепкие ножки с розовыми пятками и вспомнил, как он уговаривал во дворе большую шотландскую овчарку взять у него конфету.

— Дези не берет у чужого, — сказал хозяин собаки, с гордостью посмотрев на рыжую красавицу с пышным, ослепительно белым воротником, переходящим в такую же белую манишку и чулки.

— Возьми, Дези, я хороший! — так и вспыхнул Мишутка, обиженный тем, что его назвали «чужим» — Я хороший, Дези!

Но собака только поглядывала на ребенка черными умными глазами да отворачивала длинную морду.

— Славный ты мой! — прошептал Иван Иванович.

Разве мог Мишутка примириться с тем, что он чужой, хотя бы и для собаки? Как ужасно было бы потерять его! А Лидочка Рублева!.. Вот так же умер когда-то матрос Нечаев: со стола сняли с ровным дыханием, сердце билось, а тоже не проснулся.

Вспоминался снова и снова Савельев. И не только потому, что его родители подали жалобу… Подросток, похожий на нестеровского отрока, с огромными серо-голубыми глазами под широкими дугами русых бровей, с тонким лицом, на котором застыло выражение полной отрешенности от жизни. Таким он пришел в клинику, таким и остался в памяти. От него и мертвого трудно было отвести взгляд.

«Отчего он погиб?» Этот вопрос, на который придется отвечать комиссии, Иван Иванович задавал себе уже сотни раз.

Он сделал Савельеву рассечение суженного клапана легочной артерии, введя туда инструмент через переднюю стенку правого желудочка сердца. Инструмент, хотя и вслепую, лишь под контролем ощупывания через стенку сосуда, был введен правильно. Это сразу же подтвердилось на операции: вялая до той поры артерия наполнилась и стала пульсировать. Кровотечения сильного не было: и разрез в сердечной мышце, и швы на него — все проведено идеально. Иван Иванович вместе с ассистентами радовался удачно сделанной операции, а ночью Савельев умер.

Что явилось причиной его гибели? Плохой уход в послеоперационной? Но там дежурили лучшие сестры и врачи! Иван Иванович сам несколько раз заглядывал к больному. Вскрытие подтвердило, что операция сделана безукоризненно. Значит, и тут придраться не к чему.

Думая о смерти Савельева, Иван Иванович чувствовал, что ему было бы даже легче, если бы вскрытие обнаружило какую-то его оплошность. Могло ведь открыться кровотечение в полость плевры, могло сместиться сердце от плохо отсосанного воздуха, попавшего в грудную полость во время операции. Получилось же так: все в порядке, а больной умер.