Это полноценное литературное произведение целиком написано тремя юными писателями, но нетрудно угадать источник их способности это сделать — их воображения, их предприимчивости, их незаурядности, их неугомонного духа. Мы с женой познакомились с Кейт Николлс, их матерью, в 1992 году, когда она жила в районе холмов Котсуолдс, была беременна Оукли и ежедневно ездила в Оксфорд для работы в библиотеках. Она была успешной актрисой, но разочаровалась в сцене, и тогда, ближе к сорока годам, ею овладела страсть (а в страсти вся ее жизнь) к науке об эволюции. Кейт никогда не останавливается на полдороге, и в ее случае интерес к эволюции означал глубокое погружение в библиотечные фонды. При моем минимальном руководстве, которое приняло форму ряда неформальных занятий, работа с книгами сделала из нее довольно авторитетного специалиста по теории дарвинизма. Принятое ею в итоге решение бросить все и отправиться в Ботсвану, где дарвиновские механизмы можно ежедневно наблюдать на практике, было совершенно в ее духе — естественным, хотя и оригинальным продолжением все тех же научных изысканий. У ее детей, думаю я невольно, очень ценная наследственность, а еще у них есть почти уникальная среда для ее реализации.

Они также должны быть благодарны матери за свое образование, и в их жизни это, наверное, самое удивительное. Вскоре после приезда в Ботсвану Кейт решила сама учить своих детей. Смелое решение, и я бы ей этого, пожалуй, не посоветовал. Но я был бы не прав. Хотя вся их учеба проходит в палаточном лагере, они занимаются по обычным семестрам, получают серьезные домашние задания и готовятся к сдаче экзаменов, признанных на международном уровне. Кейт добивается неплохих успехов по критериям образовательных стандартов и в то же время поддерживает, порой даже усиливая, ту естественную любознательность, которую обычные дети так часто утрачивают в подростковом возрасте. Не думаю, что кто-то из читателей этой книги станет спорить, что ее неортодоксальная “полевая школа” имела блестящий успех [285] . Это доказывает книга, потому что, отмечу еще раз, ее написали именно дети, без чьей-либо помощи. Все три автора показывают себя прекрасными писателями: чувствительными, начитанными, последовательными, интеллектуальными и творческими.

Кейт почти случайно выбрала Ботсвану, а не какую-либо другую африканскую страну. Там она познакомилась с Питером Катом. И конечно, со львами — дикими львами, живущими и умирающими в том мире, к которому их предков подготовил естественный отбор. Питер стал для детей идеальным отчимом, а юные ученые, в свою очередь, стали неотъемлемой частью проекта по исследованию и охране львов.

Мы с семьей только в прошлом году наконец побывали в их лагере. Это было незабываемо, и я могу лишь подтвердить картину, описанную в “Львиных детях”. Жизнь там действительно как раз такая: в большей мере удивительная, чем безумная, но отчасти и то, и другое. Моя дочь Джульетта поехала туда впереди нас, в составе большого нашествия юных посетителей, которым вскоре передался энтузиазм живущей там семьи. В первый же день пребывания Джульетты в Африке Трэверс взял ее с собой в поездку на “лендровере” для слежения за львами с помощью ошейников с радиодатчиками. Когда мы получили от Джульетты письмо, переполненное восторгом по поводу этого посвящения, я пересказывал эту историю ее бабушке, и она прервала меня с паникой в голосе: “С ними, конечно, были два вооруженных егеря?” Я был вынужден признаться, что на самом деле Трэверс был единственным спутником Джульетты и что, насколько мне известно, их лагерь не располагает ни егерями, ни оружием. Я вполне готов признать, что, хотя я и скрыл это от своей матери, меня эта история тоже не на шутку встревожила. Но это было до того, как я увидел Трэверса в полевых условиях. А еще, конечно, Ангуса и Мейзи.

Мы приехали через месяц после Джульетты, и наши опасения вскоре улетучились. Мне уже доводилось бывать в Африке: более того, я там родился. Но я никогда не ощущал себя в такой близости к природе. Или в такой близости ко львам или любым другим крупным диким животным. Добавьте к этому царивший в лагере изумительный дух товарищества, добавьте смех и споры в обеденной палатке, где все кричали наперебой. Я вспоминаю, как засыпал и просыпался под звуки африканской ночи: под неустанное work harder (“работай-работай”) южноафриканской горлицы, грубый и нагловатый лай павианов, далекий (а иногда и не такой уж далекий) львиный рык. Я вспоминаю празднование шестнадцатилетия Джульетты, приуроченное к ночи полнолуния: сюрреалистическую сцену освещенного свечами стола, стоящего в гордом одиночестве на открытом месте, далеко от лагеря, да и от всего на свете. Вспоминаю, как комок подкатывал к горлу при виде огромной восходящей луны, появившейся как по заказу и отразившейся вначале в мелководном Шакальем озере, а затем выхватившей из тьмы призрачные силуэты искавших поживы гиен — что заставило нас поспешно спрятать спящего Оукли в салон “лендровера”. Вспоминаю нашу последнюю ночь и дюжину львов, с рычанием глодавших недавно убитую зебру возле самого лагеря. Атавистические чувства, вызванные этой первобытной сценой (ведь где бы мы ни росли, гены у нас все равно африканские), неотступно преследуют меня.

Но я и близко не могу воздать должное тому миру, в атмосфере которого проходило это удивительное детство. Я был там всего неделю, а зрелый возраст, конечно, притупил мои чувства. Прочтите эту книгу, чтобы воочию увидеть внимательными глазами ее юных авторов всю Африку — и ее чудеса.

Самые ранние воспоминания могут создавать наш собственный Эдем — потерянный сад, куда нам уже не вернуться. Название Мбагати вызывает в моей памяти волшебные мифы. В начале войны моего отца призвали с работы на колониальные власти в Ньясаленде (теперь Малави) на военную службу в Кении. Моя мать не выполнила предписание остаться в Ньясаленде и поехала с ним, по разбитым пыльным дорогам, через неотмеченные и, к счастью, не охраняемые границы, в Кению, где я впоследствии и родился и жил до двухлетнего возраста. Мое самое раннее воспоминание — о двух побеленных хижинах с соломенными крышами, которые мои родители построили для нас в саду, возле маленькой речки Мбагати с пешеходным мостиком, с которого я однажды упал в воду. Я всегда мечтал вернуться на это место моего невольного крещения — не потому, чтобы там было что-то примечательное, а потому, что все, что случилось прежде, не сохранилось в моей памяти.

Этот сад с двумя побеленными хижинами был моим младенческим Эдемом, а Мбагати — моей личной рекой. Но в большем временном масштабе Африка — наш общий Эдем, сад наших предков, дарвиновские воспоминания о котором высекались в нашей ДНК на протяжении миллионов лет, прошедших до расселения нашей всемирной “африканской диаспоры”. Отчасти именно ради поисков этих корней — предков нашего вида и сада моего собственного детства — я и вернулся в Кению в декабре 1994 года.

Моей жене Лалле довелось сидеть рядом с Ричардом Лики на обеде в честь выхода его книги “Происхождение человечества” [287] , и под конец обеда он пригласил ее (и меня) на Рождество в гости к его семье в Кению. Можно ли было придумать лучшее начало для поисков корней, чем посещение семьи Лики на их родной земле? Мы с благодарностью приняли это приглашение. По дороге мы провели несколько дней в гостях у одного моего старого коллеги, специалиста по экономической экологии доктора Майкла Нортона-Гриффитса, и его жены Энни у них дома в Лангате близ Найроби. Этот рай бугенвиллей и пышных зеленых садов портила только очевидная необходимость в кенийском эквиваленте охранной сигнализации — вооруженных охранниках-аскари, нанимаемых для ночного патрулирования сада домовладельцами, которые могут позволить себе эту роскошь.

Я не знал, с чего начать поиски моей потерянной Мбагати. Я знал только, что это было где-то невдалеке от новых окраин Найроби. Было очевидно, что с 1943 года город сильно разросся. Сад моего детства вполне мог быть похоронен под автостоянкой или международным отелем. На вечере рождественских песнопений у одного соседа я обрабатывал самых седых и морщинистых гостей в поисках старой головы, в которой могло сохраниться имя миссис Уолтер — филантропичной владелицы нашего сада, или название ее дома — Грейзбрукс. Хотя мои поиски их и заинтриговали, никто не смог мне помочь. Затем я выяснил, что ручей, протекающий за садом Нортонов-Гриффитсов, называется рекой Мбагати. С холма по краснозему вела тропинка, и я совершил по ней ритуальное паломничество. У подножия холма, меньше чем в двухстах ярдах от места, где мы жили, был небольшой пешеходный мостик, и я стоял и, расчувствовавшись, смотрел, как деревенские жители идут по нему с работы домой через реку Мбагати.

Я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю, был ли это мой мостик, но это, вероятно, был мой Иордан, ведь реки переживают творения рук человеческих. Я так и не нашел свой сад и сомневаюсь, что он сохранился. Человеческая память непрочна, наши предания ненадежны и во многом ложны, а письменные источники рассыпаются в прах, да и в любом случае письменности всего несколько тысяч лет. Если мы хотим найти свои корни в прошлом, от которого нас отделяют миллионы лет, нам нужна более долговечная разновидность наследственной памяти. Таких разновидностей две: ископаемые и ДНК — “железо” и “софт”. Недавно обретенной нашим видом “железной” историей мы отчасти обязаны одной семье — семье Лики: покойному Луису Лики, его жене Мэри, их сыну Ричарду и его жене Мив. Именно к Ричарду и Мив мы и поехали на Рождество в Ламу, где у них был дом для отдыха.