Серебряный камень

Это – мир, что лежит, незримый, неведомый, рядом с нашим… Мир, коим правят великие Дома Огня, Камня, Неба и Воды… Мир, где доселе живы древние боги, раздоры меж Герцогами Домов доселе решаются в поединках – и по-прежнему превыше всего ценится смертоносное искусство мастера клинка – воина-дуэлянта… Это мир, в коем зреет Война богов. Ибо из мира нашего пришли в мир неведомый люди, один из которых – Воин, Обещанный древним пророчеством. Воин, чей меч способен изменить судьбу мира навсегда. Но… отчего Один, Отец павших, вновь бродит по дорогам? Отчего стремится Он остеречь затеявших битву Сынов Тюра – и помочь бойцам, явившимся из нашего мира, не начать войну, но – остановить ее?..

Ощущая добрую тяжесть отполированной рукояти в ладони, Харбард в неспешном вольном ритме рубил сверкающим топором дерево, отхватывая щепу и вдыхая смолистый запах.

Он мог бы призвать на выручку свои прежние силы и шутя прорубиться через чащобу, как некогда на поле брани прорубался сквозь толпы врагов, но уже давным-давно Харбард не имел такой охоты.

Нет, правда, диковинно – тот, кому нипочем было окунуться по пояс в кровищу, теперь не мог и дерева свалить.

Харбард изготовился нанести последний удар, на глазок прикидывая, куда упадет ствол. Древняя сосна оказалась непокорной – он чуть промахнулся, и дерево, протестующие заскрипев, повалилось. Комель задел Харбарда, угодив ему в плечо, выбил из руки топор и сбил навзничь самого лесоруба.

Сдавленное проклятие вырвалось у Харбарда как бы ненароком – ругань давно осталась в прошлом. Он поднялся, отряхиваясь, деловито ощупал плечо, делая вид, что совсем не больно. Следовало быть повнимательнее и не лениться – сумел бы этого избежать.

Стареем, подумалось ему. Ну да ладно.

Харбард поднял с земли топор и начал срубать ветви толщиной с руку, остановившись лишь в нескольких футах от вершины, там, где ствол стал заметно тоньше. Одним махом срубил верхушку и, опустив топор, принялся руками отдирать толстые лоскуты сырой коры, словно кожуру с банана. Славно вот так, мимоходом, взять да и свалить дерево, однако с корой дело обстояло потруднее – никак нельзя задеть нежную древесину лезвием топора. Харбард понимал, где требуется сила, а где – сноровка.

В считанные минуты ствол предстал во всей своей наготе, превратившись в обыкновенное бревно. Остатки коры и ветви, когда подсохнут, будут отличнейшей растопкой.

Дойдя до середины оголенного ствола, Харбард отступил на шаг к комлю, прикидывая на глаз толщину, после чего нагнулся и, крякнув от натуги, взвалил дерево на плечо. Ну и тяжелое же ты!.. С каждым разом все тяжелее вас таскать.

Босые ноги по щиколотку погрузились в утрамбованную землю ведущей вниз с холма к парому тропинки, огибавшей его хижину. Пара десятков бревен лежали в ряд крест-накрест на каменной ограде, подсыхая на солнышке; Харбард сбросил бревно в свежий рядок, деревянными клиньями сдвинув его чуть в сторону от остальных, и, подбоченившись, пригляделся.

Не хватит ли? Поддерживать паром в порядке – значит своевременно заменять подгнившие бревна. А кто знает, когда подгниют бревна, что выстилали палубу парома?

Высоко в синеве среди разбросанных по небу облачков, неторопливо планируя на воздушных потоках, кружил ворон.

– Привет тебе, Хугин, – произнес Харбард на языке, который был древнее отлогих холмов, поднимавшихся за его хижиной. – Что поведаешь?

– Война, – прокаркал в ответ ворон. – Война и слухи о войне.

У Харбарда вырвался вздох. Когда-то, стоило ему услышать подобное и представить себе звон топоров и треск ломающихся копий, как кровь начинала быстрее бежать по жилам. Но те времена давно уж миновали, ныне Харбард предпочитал занятия поспокойнее.

– Рассказывай, – молвил он.

– Не хочешь посадить самолет, Йен? – проорал рыжеволосый летчик сквозь рев единственного двигателя «Лэнса».

Даже за два с лишним часа на борту машины Йен так и не смог привыкнуть к этому реву.

Йен Сильверстейн тряхнул головой.

– Нет уж, благодарю.

Усмешка застряла где-то в груди, пальцы вцепились в ручку управления. Наверное, не стоило просить Грега дать ему чуть-чуть полетать. Йен попросил просто так, шутки ради, а Грег Коттон возьми да и согласись, а после, когда Йен взялся за ручку, то и автопилот вырубил. Йен еще не успел дотянуться ногами до педалей.

Вообще-то летать – не такое уж сложное занятие, хотя нервотрепка жуткая. Тут и машину держи ровно, чтобы носом не клевала, и вниз гляди, чтобы ненароком не проскочить то, что Карин Торсен в шутку окрестила «Международным аэропортом Хардвуда», и при всем при том еще и снижайся.

– Ладно, – отозвался Грег. – Понял.

– Чего?

– Понял, говорю. Я уже веду, так что все – можешь отпустить. Кроме шуток.

У Йена невольно вырвался вздох облегчения, он откинулся в кресле второго пилота и вытер пот с ладоней о штаны.

Две тысячи футов над Хардвудом, небо ясное, воздух прозрачный, ни следа инверсии, отметившей траекторию снижения «Лэнса» сквозь тонкую пелену облаков – вся она осталась там, милей выше.

Грег пустил машину в не очень крутой, так называемый минутный разворот, однако желудок Йена вдруг оказался во рту. Чувство было такое, словно он сам распластался на боку самолета.

А за ветровым стеклом, залепленным разбившимися букашками, как на ладони раскинулся Хардвуд. И что же представало взору Йена? Зернохранилища и еще какие-то склады вдоль Мэйн-стрит в западной части города, общественный бассейн, который и использовали-то от силы раз-два в году по неделе или две, в зависимости от погоды, футбольное поле, школа и сотни две домиков на обсаженных вязами улицах.