— Еще и не утонет, кто его знает, — сказал Брайн.— А когда утром придет фараон, он подумает, что это не чу­чело, а настоящий человек — бросился и утопился. Тогда фараон сорвет с себя шлем и плащ и тоже бултых в воду.

Это решило дело.

— И, может, утопнет, — сказал Берт. — Почем знать. Не все фараоны умеют плавать.

— Нет, фараоны не тонут, — сказал Брайн убежденно, застегивая на Гае старый пиджак, будто то был парали­зованный и горячо любимый брат, которому грозило вос­паление легких. — Если фараон нырнет, так уж вынырнет обратно. Мы бы не вынырнули, а он вынырнет.

— А может, и нет. — Берт старался продлить прият­ное воображаемое зрелище. — Схватят судороги, и все. Вода холоднющая, сколько угодно могут быть судороги. А если схватили судороги, тебе крышка. Прошлым летом у одного парня в лагере «Для детей безработных» случи­лось вот так же — судороги в ноге, и он два раза ушел под воду, пока его сыскали. Он, правда, не умер. Брайн подхватил нить его воображения:

— Ну, если какого-нибудь фараона схватят судороги, а я буду стоять на берегу, я уж его спасать не стану. — Гай лежал между ними плашмя, как пьяница забулдыга, его рука из мешковины завалилась на глаза-пуговицы, будто он не хотел видеть, что ожидало его впереди. Одна нога откинулась в сторону, и Берт подтолкнул ее, чтобы лежала прямо. — Если б даже у меня был спасательный пояс, я бы все равно фараону кирпич бросил. Фараоны — они все сволочи. Я на прошлой неделе открыл одному типу дверцу автомобиля, помог. И тут же откуда ни возь­мись фараон и надрал мне уши. Сказал, что отправит в исправительный дом, если я не смоюсь. А я никому не мешал. — Он зажег свой фонарик, полюбовался его вол­шебными свойствами. — Сволочь этакая.

— Все фараоны такие.

— Не знаю, кому они нужны, эти фараоны, — сказал Брайн. — Они еще хуже, чем учителя.

— Никакой разницы, — сказал Берт, зажигая в тем­ноте выпуклый глазок своего фонарика. — Это все прави­тельство, понимаешь? Они к тому же еще и консерва­торы.— Он гордился тем, что знает такое шикарное, труд­ное слово. — Отец мне сказал: если когда вздумаешь го­лосовать за консерваторов, шкуру с тебя спущу. И еще кулачищем погрозил. А потом в субботу вечером я видел, как он колошматил одного типа в баре, наверно, тот голо­совал за консерваторов. Отец, правда, и маму часто дуба­сит, только не знаю, за что, она ведь за консерваторов не голосует.

— За консерваторов голосуют миллионеры. Джон Плейер и тот тип, хозяин завода Рэли.

— Ну, я бы ни за что не стал. Будь у меня хоть десять триллионов, я бы все равно голосовал за тех, кото­рые за труд.

— И я тоже. — сказал Брайн. — Слушай, давай швыр­нем Гая в шлюзы, будто это фараон, а? — Тут же возникла еще одна идея: — Раздобудем пару кирпичин, засунем ему внутрь, он у нас сразу так и плюхнется, прямо на дно!

— Да ведь тогда никто не подумает, что это утопленник, — возразил Берт. — Никто не увидит.

Брайн так и взорвался счастливым смехом — радость эту вызвало решение, принятое без колебаний.

— А зато как шлепнется-то здорово, вот грохнется, а? — еле выговорил он сквозь смех, и Берт, обезоруженный такими доводами, согласился: шлепнется, должно быть, в самом деле здорово.

«Труд, — повторил про себя Брайн, нагибаясь, чтобы помочь Берту поднять большущий камень, — труд». Брайну вспомнилось: в суде приговаривают к принудительному труду. Только это, наверно, какой-то другой труд, не принудительный, раз за партию труда, за лейбористов го­лосуют. Отец тоже лейборист, он левый, и все, кого Брайн знает, они тоже за труд — все, кроме старого Джонса, директора школы: за тысячу миль видно, что он-то уж не из таких. Но слово от этого не становилось вразумитель­нее. Два кирпича были засунуты в туловище Гая Фокса, и Брайн обхватил пальцами, как крючками, руку и ногу чучела.

— Сосчитаем до трех, — сказал Берт, — только не быстро.

— Ну, давай, — ответил Брайн, чувствуя под рукой соломенное туловище Гая. «Консерватор». Чужое, казен­ное слово, доверять ему нельзя, его надо ненавидеть. Если во время выборов вдрут остановится фургон и оттуда начнут совать тебе пучок голубых ленточек, ты не бери, чтоб потом не думать, зачем я, дурак, взял их, ты прямо швыряй их, раздирай в клочки — башмаками или чем по­пало. А может, лучше набрать этих голубых ленточек и потом прикалывать их к дверям тех, кого ненавидишь, — например, того, кто поторопился послать за полицией, когда ты слишком шумно играл на мостовой.

Еще одно движение — и ловко вскинутое, набитое кирпичами соломенное чучело полетело вниз в радушно поджидавшую его воду.

Было уже довольно поздно, движение затихло, и в освещенном огнями коридоре шоссе и в железнодорожном депо вдали — всюду царила неприветливая тишина. Гай Фокс, оторвавшись от подбросивших его рук, одно великолепное мгновение был на свободе, повиснув в черном, не грозящем опасностью воздухе, а затем полетел вниз. Брайн и Берт затаили дыхание, предвкушая блаженство

Чучело бултыхнулось в воду, произведя желанный шум и всплеск, — оно ухнуло так, что из глубокого провала поднялся хаос звуков. Берт и Брайн обнялись, ревя от восторга, а затем покатили теперь уже пустую детскую коляску обратно по прибрежной тропе, и новые, только что купленные фонарики бросали для них во тьму снопы яркого света.

8

Субботним утром Брайн и его двоюродный брат Дэйв шагали под дождем по Олфритон-роуд и подсвистывали песенке, доносившейся из открытых дверей магазина радио­товаров. Они остановились, привлеченные его большой витриной.