Брайн резко привалился к кабине, машина вырвалась на шоссе, взметнув фонтаны воды из-под колес. Местные полицейские угрюмо стояли под навесами из пальмовых листьев, откинув капюшоны плащей. Грузовик стал под­ниматься вверх по прибрежной дороге, и Брайну были видны теперь только серые волны, серые облака и ревущая серая пелена впереди. Он был рад, что вырвался из лагеря и отделался от тревожного настроения, которое овладело казармой с началом сезона дождей. Все ее обитатели были подавлены и с нетерпением ждали, когда окончатся дожди. И вот, выбравшись из людной казармы, он сразу почув­ствовал себя лучше, свободнее, веселее, стал даже насви­стывать последнюю песенку из программы местного радио. Возле малайских домиков на высоких сваях женщины раз­водили костры, чтобы сварить рису на ужин.

Он видел только то, что оставалось позади, спереди мешал навес, и поэтому совершенно неожиданно для него машина повернула и, миновав ветхую диспетчерскую выш­ку, помчалась по мокрой блестящей взлетной дорожке, которая разворачивалась под колесами, словно ковер. Брай­ну нужно было добраться до радиорубки по узенькой тро­пинке, едва различимой сейчас за пеленой мелкого колю­чего дождя. Как только грузовик остановился, Брайн выпрыгнул на дорогу, завернулся поплотнее в плащ и зашагал к своей рубке.

Радист, которого он должен был сменить, уже вышел ему навстречу. Тяжелые струи дождя мутили воду, при­давая ей какой-то зловещий оттенок; местами потоки со­всем размыли узенькую полоску земли, связывавшую взлетную дорожку с рубкой. Брайн шагал медленно, чтобы не поскользнуться и не угодить в глубокие трехфутовые лужи по обеим сторонам, и с таким упорством насвистывал все тот же монотонный мотив, словно он помогал ему удержи­вать равновесие. Высокий светловолосый Бейкер подошел к нему вплотную; его близорукие глаза надменно щури­лись сквозь пелену дождя, а тонкие губы были плотно сжаты: казалось, он вот-вот улыбнется, хотя на самом деле это было совсем не так и Брайн отлично знал, что он сейчас не в духе и ему на все наплевать после нудного дневного дежурства.

— Ну как?

— Помаленьку. — Бейкер был немногословен; порыв ветра отвернул поля его шляпы. — К семи управишься. «Дак»* из Сингапура сядет через полчаса.

Самолет системы «Дакота»

_________________________________________________________________________

— Хорошенькое время выбрал для посадки.

— Нужно ж ему где-нибудь приземлиться, бедняге.

— Приземлится, если только морду себе не разобьет на этой дорожке, — сказал Брайн. — Не хотел бы я быть на его месте.

Они уже надоели друг другу: Брайну не терпелось остаться одному, а Бейкеру — сбежать от одиночества, так что оба были сдержанны. Они разошлись. На дальнем берегу невидимая рука ветра пыталась окунуть в воду верхушки пальм, наклоняя их стройные, гибкие стволы, но они время от времени, отчаянно борясь, вдруг выпрямля­лись. Белые отблески молний скользили по залитому водой полю, словно спеша встретить удар грома у взлетной дорожки.

Радиорубка стояла посреди квадратной площадки, окруженной четырьмя мачтами, провода антенн скрещива­лись над ветхой крышей и через отверстие в ней спускались к вращающемуся пеленгатору. Запах сырости был так силен, что дыхание перехватывало и казалось, будто весь земной шар до самой сердцевины состоит из одной только пористой почвы и промокает, промокает насквозь. Бейкер не выключил динамик, и еще от двери Брайн услышал, как атмосферные разряды спорят с шумом дождя.

Он вошел в радиорубку, сбросил плащ, панаму, поло­жил сумку. «Паршивый лентяй, — выругал он Бейкера, — оставил аккумуляторы без присмотра, и на них капает с потолка. Небось снова читал свои каталоги мотороллеров; вот уж никудышный работник, ему бы механиком быть, а не радистом». Брайн повозился немного с тяжелыми длин­ными аккумуляторными коробками, нагромождая их на ящики, которые поставил в сухом углу, расписался в жур­нале радиограмм и книге дежурного, потом вызвал Синга­пур, чтобы проверить связь.

Послушный стук ключа раздался ясно и четко, долгие и короткие точки-тире зазвучали, словно птичий щебет, успокаивая его и возбуждая и в то же время отрезвляя, как первая рюмка спиртного. Он немного сдвинул наушники, чтобы слышать и низкие басовитые ноты супергетеродин­ного приемника и стук ключа, так что в ушах у него теперь отдавались и отстукивание, и его эхо, подтверждающее: все в порядке. Он был совсем один, наедине со своей рацией, и ему достаточно было протянуть руку и нажать на ключ, чтобы где-то за сотни миль отсюда такой же вот одинокий радист протянул руку и отстучал ему ответ. Впрочем, сего­дня ответы эти были почти не слышны, и он понял, что его собственные сигналы, пролетая над джунглями, на вершинах гор тоже попадают в лапы атмосферных раз­рядов и выходят изорванными в клочья. Началось его любимое четырнадцатичасовое дежурство — четыр­надцать часов полного одиночества, и, хотя дождь колотил в стены маленькой и шаткой хижины, он был рад, что смена началась, и, отложив на время журнал, который начал заполнять, достал непочатую пачку сигарет и закурил.

С подветренной стороны ему виден был серый, весь пронизанный дождем день — вода и низко нависшие об­лака. Провода антенны, завывая, рождали таинственные сигналы, но вскоре их заглушили сигналы приближавшего­ся самолета, который запрашивал сводку погоды. Брайн покрутил ручку полевого телефона, чтобы связаться с метеостанцией; покрутил раз, два, три раза, но телефон молчал. Наверно, провод размок.

— Не могу дозвониться, — ответил он самолету, но бортрадист настаивал: ему необходима сводка.