— Ну что ж, — сказал Брайн весело. — Может, я и правда вернусь в Англию, как только представится слу­чай, и найду там тихую, безопасную работу на какой-ни­будь фабрике. Тогда уж я смогу выслать тебе все эти книжки, которые обещал. — Он осторожно стянул с Мими простыню и обнял девушку. — А только мне бы хотелось тут насовсем остаться.

— Нет, это не для тебя. Ведь что тут будет, когда начнется война? Все здесь считают, что коммунисти­ческая армия собирается выйти из джунглей и перебить англичан. И никто не сможет остановить ее, так гово­рят. И может, много малайцев и китайцев при этом по­гибнет.

— Не знаю, — сказал он полушутливо-полусерьезно.— Но я-то ведь коммунист, так что со мной, может, ничего и не случится.

— Не надо шутить.

— А я и не шучу. Ты просила меня рассказать что-ни­будь про Англию, так ведь? — Он закурил, чтобы ото­гнать дымом мошкару. — Так вот, я жил в старом, ветхом доме в Ноттингеме, и, помню, до войны отец мой однажды по-настоящему плакал из-за того, что лишился работы. И так шло несколько лет, и денег в доме совсем не было и еды тоже. Детям, правда, не так трудно было: нам бес­платно давали молоко и горячий обед каждый день — хит­рые, собаки, заботились, чтоб мы выросли и могли потом против коммунистов драться. Теперь там стало немного полегче, но отчего это я должен идти против коммуни­стов?

— Не знаю, — сказал она. — Но ведь ты против, верно?

— Это ты так думаешь.

— Все англичане против.

— А ты не будь в этом слишком уж уверена. Вот я, например, не против. Это точно. У меня своя голова на плечах есть. — Но тут он увидел, как серьезно лицо Мими, и собственную его серьезность словно рукой сняло, будто кровь потекла быстрее по его жилам, и он начал вдруг фантазировать: — И, если ты узнаешь, что какой-нибудь самый красный коммунист хочет купить пулемет и пол­сотни дисков, сообщи ему — у меня есть. Если сразу упла­тить не сможет, пускай по десять долларов в неделю вы­плачивает. Или пусть ящик пива выставляет время от вре­мени.

— Ты сумасшедший, — улыбнулась она. — В жизни не видела таких сумасшедших.

— Я чокнутый, поэтому ты меня и любишь, правда? — сказал он, целуя ее губы, шею, грудь, захлестнутый тем­ной волной страсти. Она высвободилась из его объятий и потянулась за халатом.

— Раздевайся. А я пока принесу чаю, будем пить в темноте.

Тишина размыла запруду, сдерживавшую мысли, и картины прошлого стали проноситься перед его глазами. Они были туманнее, чем действительность, и яснее, чем грезы, но отвлеченнее обычных мыслей, потому что настоя­щее вдруг отступило. Темные людные ноттингемские ули­цы и их обитатели вдруг протянули сюда, в лесистые горы Малайи, свои щупальца, которые всюду настигали его, а порой терзали тоской по дому, хотя чаще все же пробуждали в нем целую бурю ненависти и, решимость никогда не возвращаться назад, если только удастся, пока не съежится это огромное расползшееся пятно воспомина­ний и сами они не сгниют в забытом и захламленном угол­ке его памяти. Он переживал это так бурно потому, что в девятнадцать лет будущего не существует: сегодняш­ние страсти черпают силу в прошедшем, и оттого Ноттин­гему было совсем нетрудно вытеснить из его памяти Малайю.

Он расстегнул рубашку и присел на постели, ожидая возвращения Мими. В этой комнате он не любил оста­ваться один, не то что в радиорубке; казалось, страшные призраки таились в каждом углу, только и выжидая мгно­вения, чтобы броситься на него. Это была странная ком­ната, слишком многое было здесь связано с чужими людь­ми, слишком много их прошло через этот бивак. Он улыб­нулся: ну что ж, в этом винить некого. Здесь пахло духа­ми, потом, пудрой, соком деревьев, росших за окном, и все это мешалось с еле ощутимым запахом Патанских болот и ароматом курений. Он потрогал рукой постель, где только что лежало теплое тело Мими, и еще глубже, чем он ду­мал, погрузился в атмосферу этой чуждой страны. Он улыбнулся. «Ведь я не ошибся, когда еще мальчишкой сказал дедушке Мертону, что в один прекрасный день возьму и уеду в Абиссинию. Старик был бы, небось, дово­лен. «Ах ты, поганец сопливый, — сказал бы он. — Поду­мать только, куда забрался и сразу бабу себе завел! Ну, это яблочко с моей яблони».

На веранде тихо звякнул поднос, потом шаги босых ног Мими приглушили музыку ночи — она ступала осторожно, чтоб не занозить их о дощатый пол. Он прислуши­вался, словно в каком-то забытьи, точно звуки эти слы­шал не он, а кто-то другой, далекий, и оставался в непо­движной отрешенности, пока она не подошла к двери; по­том потянулся за сигаретой и чиркнул спичкой в тот са­мый миг, когда маленькая ручка Мими выключила свет. Последнее, что он видел при свете, лежа на спине, была ящерица, — она вдруг прыгнула вперед и проглотила мос­кита, который долго звенел, кружась по комнате, все ис­кал, где бы еще насосаться крови. Кожа на спине у Брайна еще зудела; он был уверен, что крови москиту доста­лось немало, и он усмехнулся при мысли, что какая-то частица его существа дважды исчезла сейчас в чужой утробе, совсем как в невероятной истории про Иону, кото­рый попал в чрево кита.

Она поставила поднос на пол, и он почувствовал ее дыхание, когда она склонилась к нему, чтобы подать чашку.

— Чудесно, — сказал он, отхлебывая чай. — Но я по­молчу, а то еще беду накликаю.

Она присела у постели, отставив чашку после первого же глотка, и прикоснулась к нему.

— Брайн, Брайн, — прошептала она.

Она произнесла это невыразительно, и он не понял ее. — Что такое? — громко спросил он. — Ты с кем раз­говариваешь, с лягушками?

Он одним глотком осушил чашку.

— Сама не знаю, что я думаю, — сказала она.

— Я тоже не знаю, — отозвался он с некоторой тре­вогой, потому что он-то ведь знал. И даже мог бы объяс­нить свои мысли, но не хотел. Думать — то же, что пла­вать под водой: нужно иметь сноровку, не то непременно утонешь. Порой, когда думаешь, то всплываешь и пла­ваешь поверху, но в этом хорошего мало — многие краски и красоты мира открываются только под водой: и скалы, и водоросли, и водяные змеи, и всякие фантастические рыбы — все мечты, фантазии, рожденные его воображе­нием. Но он еще не умел плавать под водой, сколько захо­чется: чаще всего, когда он пытался сделать это, ему на­чинало казаться, что легкие и барабанные перепонки вот-вот лопнут, и он тут же всплывал на поверхность. Иногда, впрочем, он оставался под водой достаточно долго, чтобы насладиться удивительными картинами и ощущениями, и чувствовал тогда, что если, напрягшись, пересилит сла­бость и страх, то мало-помалу овладеет этим искусством. То же самое и с искусством мыслить: одолеть мысли было почти так же невозможно, как глубину, и все же они все­гда тянули его к себе, словно обещая, что в один прекрас­ный день он сможет, не подвергаясь опасности, погрузить­ся в недра собственного сознания гораздо глубже, чем те­перь.