— Он думает, что ты все еще ребенок и не можешь постоять за меня, — жаловалась Вера, переходя от бешен­ства к слезам. Она торжествовала. — Я всегда говорила, что ему придется быть поосторожнее, когда вы подрастете. Вот теперь-то он понял, о чем я говорила.

Брайн растерялся, он был в отчаянии: ведь он знал, что вряд ли чем-нибудь сможет ей помочь, если обезумев­ший от ярости отец пустит в ход свои здоровенные кулаки.

— Господи! — крикнул он, и голос его сорвался.— Да неужели же вы оба не можете держать себя в руках? Ведь давно пора взяться за ум.

Вероятно, они почувствовали, что он готов взорваться; во всяком случае, жестокие чувства, владевшие ими в это холодное утро, мало-помалу улеглись. Вера вскипятила чай и стала разливать его. Все молчали, но минут через двадцать, когда Ситон, выкурив сигарету, уходил на ра­боту, он почти весело попрощался с женой. Она ему не ответила.

Брайн рад был уйти из дому; он бешено мчался на велосипеде вдоль бульвара Касл, проскакивая между машинами, чтобы только не думать сейчас ни о чем. От быстрой езды слезы текли у него по щекам; весенний воз­дух был холоден и свеж, и это было хорошо, потому что весь мир пробуждался вместе с набухающими почками и синим небом. Высоко над ним на известняковой скале маячил старинный замок — памятник архитектуры, служив­ший тюрьмой для дезертиров. Он распластался там, как паук, зажав в зубах измученную душу города, и над ним полоскался национальный английский флаг. Вокруг Брайна бурлила толпа, люди спешили, как и он, на работу, они заполняли всю широкую улицу, и Брайн был рад, что проехал уже изрядный кусок, оставалось только миновать Кэнел-стрит. Казалось, война скоро кончится и мир раскроется для путешественника, как жемчужина южного моря. Он накопит денег и поедет во Францию, в Италию, будет свободен, потому что, когда прекратятся военные действия, прекратится и мобилизация. Но, вероятно, это будет не так здорово, как он себе представляет: Эджуорт потеряет военные заказы, а его, Брайна, вышвырнут с фабрики, придется жить на пособие, как жил когда-то отец, работы тогда не найти и деваться ему будет некуда, придется всю жизнь стоять в очереди по четвергам за горстью шиллингов и перебиваться на них кое-как, влача голодное существование. Голодовка для всех и каждого — вот что тогда будет.

— Ну ничего, все образуется. — Грохот транспорта по булыжной мостовой позволял ему ораторствовать вслух, как будто перед ним была большая аудитория. — Вот солдаты вернутся с фронта, они не потерпят очередей за жалким пособием независимо от того, будут ли тогда правительственные заказы или нет. Они откроют дорогу красным, и тогда у нас будет много работы. Увидите. И, сколько бы ни болтал Толстопузый о старой доброй Англии и всякой такой чепухе, их это не остановит».

Ему нравилось проезжать по бесконечным улицам Снейтона, и настроение у него всегда поднималось, даже когда он проезжал мимо того дома, где дрался с мужем этой шлюхи Эдны, которую подцепил в «Лэнгхеме» прошлой осенью. Ну и вечерок выдался! Синяк у него не сходил тогда две недели, и утешался он только надеж­дой, что у того малого синяки тоже остались надолго. Брайн не мог сейчас удержаться от смеха, въезжая на улицу, где находилась машиностроительная фирма «Эджу­орт энжиниэринг компании.

Это была маленькая фирма — в одном длинном здании помещались шестьдесят рабочих да еще контора из двух комнат, где по пятницам выдавали получку. Брайн прошел через стеклянную дверь в цех, заставленный станками и освещенный неоновыми лампами. Приводные ремни верте­лись, словно стремясь обогнать друг друга, постукивали шестерни. Тед Эджуорт, хозяин, работал за станком как рядовой рабочий — высокий, унылого вида человек с длин­ными седыми волосами, в комбинезоне, отличавшийся от других только тем, что менял спецовку каждый день, а не раз в неделю. Его часто навещала жена, она приезжала в роскошном автомобиле с дачи, расположенной в живо­писных местах близ Тергартона. Не помочь, а просто так постоять около него, пока он возится с чертежом или какой-нибудь деталью на своей скамеечке в конце цеха. Они стояли спиной к рабочим, из-за жужжания и грохота нельзя было расслышать слов, но было ясно, что она пилит его по пустякам, потому что его тонкая шея все время была багровой, пока жена не уезжала. Может, она несколько лет назад поймала его с шикарной дамочкой, хотя едва ли: его как будто больше интересовали мужчины, он все норовил положить руку на плечо рабочему, когда объяснял новое задание. А может, и впрямь что-нибудь было, разве узнаешь, что творится в душе человека, если у него такая жена с кошачьей мордочкой и кудрявая, как овца, а два сына в армии и оба не хотят продолжать его дело?

Когда миссис Эджуорт не было, его терзал Бертон, пра­вительственный инспектор из Бирмингема. Бедняга Тед! Этот Бертон форменный Гитлер, он все напирал на то, что, мол, Тед — старый и тихий мерзавец, хоть он и хо­зяин и с него нельзя слишком многого требовать, потому что он наживает тысячи на жирных правительственных заказах, выполнение которых Бертон время от времени про­веряет. Бертон был выше Теда ростом, плотного сложения, горластый, и, когда работу делали не очень хорошо, он орал, что Тед пытается всучить всякую дрянь правитель­ству, которое и так с 1939 года израсходовало все, что имело, и едва не обанкротилось. Как-то в Бирмингем на оружейную фабрику отправили две тысячи прицелов, и у всех прорези были такие кривые, что ружья эти перебили бы вместо немцев наших собственных солдат. Бертон спе­циально приехал на машине и увидел целые ящики этих прицелов, которые преспокойно продолжали изготовлять. Он оттолкнул смущенного Теда, встал на ящик, закрепил прицел в тисках и, измерив его, показал Теду. Несмотря на шум станков, слышно было, как он орет, а кончилось все тем, что он опрокинул — может, случайно, этого никто не знал — целый ящик с прицелами на пол. Потом он гордо вышел и укатил, а Тед начал кричать на наладчиков и контролеров, но это не помогло ему восстановить свой авторитет.

Шум и ссоры возникали везде и всюду, но Брайн наде­ялся все же, что дома после утренней вспышки станет потише. Слишком тесно у них, вот что, да и на фабрике тоже. Часто Брайн клал на багажник велосипеда корзи­ночку с бутербродами, бутылку молока и карту и отправ­лялся на север, через поля и через опушку Шервудского леса. Весенний запах древесной коры напоминал ему дни, проведенные когда-то в Ноуке, и совсем уже недавние про­гулки с Полин по Вишневому саду. С ней он тоже иногда ссорился, хотя в последнее время дело пошло на лад. Как-то в воскресный вечер через несколько месяцев после того, как они расстались, он вместе с Альбертом Ломаксом проходил мимо муниципалитета, возле самых львов, стоящих у подъезда, и вдруг увидел Полин, которая раз­говаривала на ступеньках с подружками. Все они были нарядно одеты, как всегда по воскресеньям, и прогулива­лись по Слэб-сквер взад и вперед, чтобы на людей по­смотреть и себя показать; как раз в это время они остано­вились, то ли выслушать увещание представителей Армии спасения, то ли послушать здравый совет оратора комму­ниста, то ли поспорить с каким-нибудь понаторевшим в библии старым пророком в треугольной шляпе, таким ху­дым, что можно было подумать, будто у него сперли про­довольственные карточки.

Когда Брайн улыбнулся ей, Полин помахала в ответ рукой — наверно, она рада была его видеть. Раньше он ни­когда не замечал, какая она бледная. Как будто у нее желтуха. Он подошел к ней вместе с Альбертом.

— Привет, детка. Как живешь?

— Хорошо.

— Не стой здесь на ветру, а то простудишься.

Хотя они давно были в ссоре, он все еще испытывал к ней нежность. Подружки ее стояли чуть поодаль, задорно отвечая на шутки проходивших мимо парней. Он ощутил муки ревности, подумав о том, что могло произойти за время их долгой разлуки — огромное скопище чуждых, безвозвратно потерянных дней. А в чем дело, что, соб­ственно, случилось? Им следовало лучше относиться друг к другу, и ее вина, что это не так.

— Я совсем здорова, — сказала она. — И не простужа­лась уже много-много недель. Ты куда идешь?

— Прогуляться. А ты?

— Тоже.

«Поклонников ты тут ищешь, — подумал он. — И ты, и твои подружки, вон они там болтают с какими-то ребятами». И он разозлился на себя за эти невысказан­ные слова, потому что Полин, как ему показалось, погруст­нела и даже как-то съежилась со времени их последней встречи.

— Ты еще ходишь по субботам в «Капитолий»?

— Нет.

Она смотрела на гуляющих с таким видом, словно ей хотелось затеряться среди людей и избежать этой встречи, которую она, поддавшись доброму чувству, так опромет­чиво допустила.