— Честь имею представиться: Анталфи, директор венгерской труппы в Словакии. А это мой секретарь, — добавил он, указывая на меня.

— Мы пришли к вам от имени организационного комитета христианской национальной партии, господин Шумахер, — начал Лауфер. — Мы вполне убеждены в том, что вы, как хороший венгерец, не можете не сочувствовать нашей измученной, угнетенной родине.

— Жена, подай сюда, в столовую, две бутылки красного вина и закуски, а в той комнате постели своим. Мой зять уезжает завтра в занятую неприятелем страну, — объяснил Шумахер своим гостям.

Она постлала нам на полу, но положила при этом столько разных подушек и перин, что хватило бы и на десять постелей. На стол она поставила еще бутылку вина.

— Завтра утром тебе придется уйти, Миклош, — сказала она дрожащим голосом.

— А я, думаешь, остался бы под одной кровлей с таким человеком, угощай он меня хоть марципанами из чистого золота? Ну, братец, какого ты мнения — умею я обращаться с подобными людьми? — спросил Анталфи, когда мы остались одни. — Платьем обзавелся, ужин достал и ночлег раздобыл. И завтра утром мы едем… Мне уже пришлось то же самое видеть в России, — продолжал он, раздеваясь. — Теперь к власти пришли меньшевики, но их хватит всего на несколько дней, а потом власть перейдет в руки офицеров. Те шутить не станут. Те знают, что такое диктатура, чорт бы их побрал! Да, тяжелые дни наступают теперь для пролетариев! Даже подумать страшно, сколько крови будет стоить то, что… Но погоди, чорт побери! И рассчитаемся же мы с ними через несколько месяцев! И трех месяцев не пройдет, братец, как мы снова будем у власти! Ну, а тогда… А пока что спасайся, кто может… Завтра утром мы уедем.

Но утром нас как громом поразило сразу два печальных известия, одно другого хуже.

— Правительство подало в отставку. Эти негодяи, слава богу, уже сидят в подходящем месте, — этими словами разбудил нас хозяин. — Ну, а теперь проваливай подобру-поздорову, — моему терпению тоже есть предел.

Мы не заставили себя долго упрашивать: оделись и ушли.

— Я знал, что так будет, — сказал Анталфи на улице. — Это всегда так: рабочим вобьют в головы, что не надо террора, не нужно диктатуры, а когда они поверят тому, что террора не нужно, тогда начинается террор белых. Я это уже видел в Сибири, — довольно с меня. Я сегодня же уеду.

Театральная труппа должна была собраться в одном кафе.

И тут-то мы узнали, что румыны на несколько дней приостановили движение поездов. Ехать было невозможно, по крайней мере сейчас. Директор труппы, старый приятель Анталфи, понимал, какая это для нас неприятность.

— Ничего, — сказал он, — это отсрочка всего лишь на несколько дней, беда не так уж велика. Будапешт — культурный город, здесь ничего дурного случиться не может, а с первым поездом мы уедем. Да и кто станет обращать на тебя внимание? Ты ведь ничего особенного и не делал. Ты, собственно говоря, вовсе не большевик, а скорее жертва большевиков. Тебя насильно заставили вступить в Красную армию. Что ты мог поделать? Тебе оставалось лишь повиноваться. И ты был прав, спасая себя для отечества. А впрочем, повторяю, через несколько дней мы уедем.

Когда мы шли по бульвару, нам трижды попадались навстречу арестованные рабочие, которых вели жандармы. Румынские кавалеристы гнали перед собой пленных красноармейцев.

— Улица — не особенно надежное место, — заметил Анталфи. — Если зайти в маленькое кафе, то там меньше вероятий встретить знакомых.

— Отпускаете кофе за белые деньги? — спросили мы у официантки, маленькой рыжей горбуньи.

— Считая пять белых крон за синюю, можем дать чашку черного кофе с неочищенным сахаром, — ответила она.

— Вот этого-то нам как раз и хочется, — сказал Анталфи. — Ладно, душенька, принеси две чашки.

Я сидел спиной к дверям и не заметил, как кто-то подошел к нам; поэтому, когда чья-то рука легла мне на плечо, я от испуга едва не выронил чашку.

— Сиди спокойно, брат.

Даниил Пойтек в капральском мундире, с двумя военными крестами на груди, подсел ко мне.

— Я тебя по голосу узнал. Лучше, если будешь говорить потише, хотя на этот раз я рад, что ты говорил громко.

— Еще чашку кофе, душенька, для вновь прибывшего господина, — приказал Анталфи горбатой официантке.

Долго сидели мы в этом кафе, — нам казалось, что здесь мы в безопасности. Пойтек заставил меня подробно рассказать, что произошло со мной с тех пор, как мы расстались. Он не прерывал меня, только слушал и кивал головой.

— Теперь все, что нам нужно, — это ночлег на несколько дней: потом мы уезжаем, — сказал Анталфи, когда я окончил свой рассказ.

— Уже три дня, как я живу в Хивешвельде, под кустом. Прекрасная местность, очень вам рекомендую.

— Мы пойдем с вами.

Не малый конец был от центра города до Хивешвельде. После часа ходьбы меня сильно потянуло сесть в трамвай, но ни Анталфи, ни Пойтек на это не согласились.

— Если на улице я встречу знакомого, он еще ничего и сообразить не успеет, как меня и след простыл. В трамвае же это не так просто.

Когда мы вышли за пределы города, Пойтек тихим, ровным голосом рассказал нам, как все произошло. Профсоюзные вожди на тайных совещаниях выработали планы свержения советского правительства, и социал-демократические члены правительства оказывали им в этом поддержку. Коммунисты знали, что сила не на их стороне, и во что бы то ни стало стремились отсрочить столкновение, чтобы удержаться у власти до тех, по крайней мере, пор, пока направленные против Советской России войска Антанты будут двинуты против нас.