У будущей мамы Магдалины аж дух захватило, она таращилась на загипсованных, перевязанных, окровавленных, хрипящих… На каталки, на капельницы, на рослых мужчин и загадочных женщин в белой форме. Она даже забыла, что у нее рак.

Ее повели по длинному коридору вдоль кровавых клякс, кое-где уже смазанных. Кровавая дорожка шла до космических дверей лифта; внутри лифт был похож на отсек орбитальной станции, в котором кого-то убили, — здесь кровь натекла целой лужей.

А потом все опять стало очень плохо.

Злющий врач с волосатой шеей и волосатыми руками велел ей залезть на высокое странное кресло. Девочка вскарабкалась по приступочке и робко села на холодный клеенчатый край. Сидеть было неудобно из-за глубокой полукруглой выемки.

— Ложись! Ложись! — крикнул злющий врач с другого конца кабинета; он мыл руки и натягивал резиновые перчатки.

А как ложиться? На спину или на живот? Наверное, смотреть ей будут заболевший живот, тогда ложиться нужно на спину. Но как? Девочка примерилась, пристроила голову в полукруглую выемку, вытянула ноги по спинке кресла и вцепилась в металлические поручни. Вроде бы получилось удобно, только голова чуть провисала.

— Идиотка! — зашипела мать. — Полная идиотка!

Она грубо перевернула девочку, стараясь при этом дернуть за волосы или ущипнуть. Руки у нее тряслись от ненависти. Подошел злющий врач.

— А трусы кто снимать будет? Пушкин?! — рявкнул он.

Девочка заплакала. Она вцепилась в трусы, которые стягивала с нее мама, но та была сильнее, и девочка осталась перед врачом-мужчиной снизу совсем голой. Более того — ноги ей растянули на те самые железные поручни, за которые она держалась вначале. Девочка извивалась, врач кричал: «Да держите ее!» У матери растрепались волосы, а глаза стали как вареные яйца. Вот тут и надо было умереть, сразу. Но как?

Будущая мама Магдалины, рыдая, тянула подол платья, пыталась прикрыться, а злющий врач, ворча: «Черт вас всех побери! Еще детей мне будут приводить!» — вдруг засунул ей руку глубоко между ног.

Девочка заорала от страшной боли, но тут же заткнула рот запястьем и принялась грызть его, чтобы больше не орать так позорно.

— Да что же это такое! Прекрати кусать руки! Я тебя выгоню сейчас! — кричал злющий врач.

Потом время остановилось, а потом доктор спокойно сказал:

— Месяцев шесть, может, чуть больше.

Значит, сегодня — еще не последняя ночь! Шесть месяцев! А может, и больше! Это же полгода — минимум полгода жизни, за это время могут изобрести лекарство от рака, и ее спасут.

Добрые, хорошие врачи — они и сейчас старались, как могли: дали сорочку с рваным воротом на груди, поставили капельницу, сделали укол, дали таблетки. Раньше девочка очень боялась уколов, а про капельницы только слышала во дворе рассказы — один страшнее другого. Но сейчас с готовностью подставляла руку под иглу и улыбалась всем взрослым, окружавшим ее.

— Она у вас что — дегенератка? — спросил волосатый врач.

— Нет, просто дура, — ответила мать.

Девочку завели в холодную комнату, целиком покрытую кафелем, — и пол был кафельный, и стены, и вроде бы потолок. Дали бритвенный станок — как у папы, только грязнее, бутыль с надписью «Мыло хозяйственное». И оставили одну.

Девочка очень замерзла. А живот болел все сильнее. Вскоре за ней пришли и стали орать:

— Ты что сидишь? Что сидишь, как больная?!

А разве она — не больная?

Ей велели лечь на холодную кушетку, согнув ноги в коленях, налили между ног ледяное вонючее мыло и стали скрести бритвой. Мыло жглось, бритва резала, но девочка терпела и боль, и стыд. И смотрела в закрашенное почти доверху окно, как садится солнце.

Последнее, что девочке сделали взрослые, — вставили в попу резиновый шланг, влили в нее из старой грелки чуть теплую воду и велели:

— Пропоносишь — помоешься, — кивнув на душ, торчащий в стене.

А потом, несмотря на обещания врача, пришла последняя ночь.

Разум боролся, пытаясь уверить: спасут. Ведь здесь — больница! Здесь не положено умирать. Но под метанием разума тяжелым пластом лежало знание — конец.

Девочка почуяла смерть за несколько мгновений до боли. Смерть схватила ее — еще просто схватила, запуская когти все глубже и глубже, пока каждая клетка крови не пропиталась небытием.

И лишь тогда смерть стиснула когти — чуть-чуть.

Стиснула и сразу разжала. И можно притвориться, что не было боли.

Не было боли — лишь миг, предвестник будущей схватки.