Шрифт:
В двойном обмане сновиденья ему чудится собственная смерть — и, находясь «между двух жизней в страшном промежутке надежд и сожалений», он никак не может понять:
…как можно чувствовать блаженство Иль горькие страдания далеко От той земли, где в первый раз я понял, Что я живу, что жизнь моя безбрежна…И тут, пробуждаясь в новом сне, он словно оказывается в новом своем существовании:
И через мгновенье снова жил я, Но не видал вокруг себя предметов Земных и более не помнил я Ни боли, ни тяжелых беспокойств О будущей судьбе моей и смерти: Все было мне так ясно и понятно, И ни о чем себя не вопрошал я, Как будто бы вернулся я туда, Где долго жил, где все известно мне, И лишь едва чувствительная тягость В моем полете мне напоминала Мое земное, краткое изгнанье.Загробный мир, а вернее, будто бы знакомая ему вечность представляется «бесконечным пространством» — оно вдруг с великим шумом разворачивает перед ним книгу, где он читает свой, начертанный «кровавыми словами», жребий:
«Бесплотный дух, иди и возвратись На землю…»Здесь и далее Лермонтов снова, хотя и в несколько других красках, рисует ту же картину, что и в стихотворении «Ночь. I». Многое повторяет дословно, но космос, открывающийся в бесконечном пространстве, показывает шире и зримее:
…вдруг пред мной исчезла книга, И опустело небо голубое; Ни ангел, ни печальный демон ада Не рассекал крылом полей воздушных, Лишь тусклые планеты, пробегая, Едва кидали искру по пути.Теперь уже не боязнь полного забвения и вечности, где ничто не успокоит, как в «Ночи. I», терзает его, но — «отчаянье бессмертия». — И вновь, «жестокого свидетель разрушенья», он дико проклинает и отца, и мать, и всех людей, и ропщет на Творца, «Страшась молиться»:
И я хотел изречь хулы на небо, Хотел сказать… Но замер голос мой, и я проснулся.Снова замирает голос, снова настоящее пробужденье от страшных сновидений избавляет его от хулы на небо.
По сути, это третье стихотворение о смерти — переработанная «Ночь. I», хотя кое-что взято и из «Ночи. II». И тут стоит приглядеться, что исключил поэт из исходного стихотворения, что оставил неизменным и что дописал нового.
Исчез «светозарный ангел», который посылал созерцателя собственной смерти на землю — в наказанье за его грехи. «Молись — страдай… и выстрадай прощенье…», напутствовал ангел, в ожидании грядущего суда Спасителя… Вместо ангела с его речами появляется книга, где написан жребий, — впрочем, тот же самый: возвратиться на землю.
Жуткие подробности разрушения плоти в могиле значительно сокращены, — выросло чувство меры: как художник, Лермонтов растет богатырски, не по годам, а по часам.
Но главное остается: проклятия рождению, и родителям, и всем на земле. Ключевая строка — «Я на творца роптал, страшась молиться» (как в «Ночи. II») — неизменна.
Что же за хулы сновидец хочет изречь на небо? — Понятно, они были бы направлены Творцу. Не оттого ли молитва нейдет с уст, и более того — страшит?..
Судя по «ночным» стихотворениям и — о смерти, очевидно, что, «жестокого свидетель разрушенья», поэт не находит ни в Творце, ни в Его творении на земле — добра.
Д. Мережковский заметил, что Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле.
«Пушкин почти не касался этого вопроса. Трагедия зла разрешалась для него примирением эстетическим. Когда же случилось ему однажды откликнуться и на вопрос о зле, как на все откликался он, подобно «эху» —
Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты нам дана? —то, вместо религиозного ответа, удовольствовался он плоскими стишками известного сочинителя православного катехизиса, митрополита Филарета, которому написал свое знаменитое послание:
И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.А. И. Тургенев описывает, минута за минутой, предсмертные страдания Пушкина: «ночью он кричал ужасно, почти упал на пол в конвульсии страдания. — Теперь (в полдень) я опять входил к нему; он страдает, повторяя: «Боже мой, Боже мой! что это?..» И сжимает кулаки в конвульсии».