Она откинула назад голову, зажала кулаками виски и не открывая глаз, бесконечно повторяла одно и то же:

Это невозможно было больше вынести. Отчим стукнул кулаком по столу:

– Перестань, черт возьми! Слышишь?

Мне казалось, что если только она перестанет произносить эти адские стихи, то всё станет хорошо, и я, гладя ее руку, повторяла, с трудом удерживая слезы:

– Не говори этого, Лутя, не говори, не надо…

Однако она продолжала читать эти стихи дальше и дальше, словно не имея сил сдержать себя. Я с недоумением посмотрела на мать, ища у нее спасения, но увидела, что мать, склонившись над лоханью, тихо, в отчаянии плачет. Лицо Луции бледнело всё больше и больше.

Казалось, нет уже такой силы, которая могла бы сдержать ее. Бульканье воды в бачке, всё более громкие рыдания матери и стихи, декламируемые спазматично и безостановочно, – всё это наводило на меня какой-то ужас.

И в беспамятстве рухнула со стула. Это был первый приступ. За ним, в тот же самый день, последовали новые приступы.

Кроваво-красный заход солнца мы встретили, как погорельцы. Мы все стояли вокруг кровати, на которой лежала Луция, укутанная в мокрые простыни, неестественно вытянувшаяся, сильно отяжелевшая и белая, как гипсовая фигурка.

Готовясь спать, я расстелила себе половики прямо на полу. И когда укладывалась на это жесткое ложе, то с отчаянием подумала: «Вот Луция сошла с ума. А ведь она всегда была так рассудительна, так трезва и выдержанна! Никогда уже не смогу я сказать ей, что люблю ее. Никогда я не была ни достаточно чутка к ней, ни достаточно внимательна». И, натянув на голову одеяло, я до поздней ночи рыдала в подушку.

Вызванный к Луции врач остановился возле кровати и склонился над изможденной больной, которая была без сознания и ожесточенно кусала свои пылающие жаром губы. С окаменевшего лица на врача глядели живые, зоркие, блестящие глаза.

Врач долго осматривал Луцию. Потом он выпрямился, сказал:

– И зачем пани вызвала меня сюда? Почему довели девушку до такого состояния? Нужно было хорошо питать ее, создать ей человеческие условия существования, дать ей отдых, культурное окружение! Всё это предотвратило бы несчастье. В последние месяцы или дни в ее жизни произошло, видно, какое-то особенно тяжелое событие, которое и вызвало этот шок. Может быть, причиной является окружение, в котором она находилась?…

Врач прервал свою речь и сделал двусмысленный жест. Увидев смертельно побледневшее лицо матери, он закончил более мягким тоном:

– Я советовал бы вам похлопотать о том, чтобы поместить больную в какую-нибудь частную лечебницу. В больнице, в Кобежине, [70] слишком тяжелые условия.

И мать снова начала свои бесконечные хождения по различным благотворительным организациям, хлопоча и упрашивая о помещении Луции в частную лечебницу.

Я мысленно рисовала себе картины, как хорошо будет Луции в такой лечебнице. Ведь филантропия, оказывающая помощь только тем, кто особенно остро нуждается в ней, могла теперь с чистой совестью заняться Луцией, взять над ней опеку.

Я представила себе, как Луция найдет приют в белом просторном доме. В нем, как во дворце, растут в бочках пальмы, а вокруг – заросли красных роз и бегоний. Только вот на окнах этого прекрасного дворца будут прочные железные решетки…

Однако случай с Луцией не был признан филантропией слишком тяжелым. Поэтому одна из чиновниц христианского милосердия сказала матери:

– Пани должна быть благодарна господу богу за то, что он ниспослал свои испытания именно вашей дочери. Те, что умеют терпеть, скорее достигают бога. Значит, такова его святая воля, чтобы пани несла и этот крест.

И она вручила матери листок с молитвой.

А другая пани руководительница, знаменитая своим знатным происхождением и благотворительной деятельностью, в ответ на просьбы матери вздохнула сочувственно:

– Увы! Мы не располагаем денежными фондами на подобные случаи. Да и, кроме того, непонятно, к чему надо добиваться помещения больной в частную лечебницу. Ведь это явно не по вашим средствам. Вполне достаточно будет и больницы в Кобежине.

И она вручила матери талон на три литра молока.