– А я делаю это вовсе и не для Христа! – крикнула я, заливаясь слезами. – Делаю это потому, что сестра мне так велела.

Сказав это, я сразу как-то успокоилась и с полным равнодушием отнеслась к пощечине, которую отвесила мне монахиня.

Только потом, лежа на койке и пряча лицо в подушку, с горечью и страхом я размышляла над тем, что вступила на опасный путь противления злу и что уже не смогу сойти с него, потому что понуждает меня к этому сама сестра Модеста, по пятам следующая за мною с деревянными четками в воздетой к небу длани.

В воскресенье я поднялась раньше обычного, чтобы закончить уборку алтарей и украсить их цветами. Девчонки как всегда по воскресеньям, шли на молебен в монастырскую часовню. Но мне, уборщице старого костела, надлежало находиться в нем и во время молебна, который служился исключительно для Марианской содалиции обеих гимназий.

Я взяла коврик, дымящееся кадило и побежала в сторону костела.

От входа в костел и до самой калитки шпалерами стояли члены Марианской содалиции; с одной стороны – парни, с другой – девушки. Я хотела обойти их, пробраться в костел через ризницу, [81] но дверь, ведущая в нее, была закрыта изнутри. Два паренька из содалиции вежливо расступились, давая мне возможность пройти в костел вдоль двух шпалер.

И я пошла. Да, мне пришлось идти между двумя рядами гладко причесанных, прилизанных юнцов в синих форменных костюмах, с голубыми шарфами наподобие портупей, и бледных паненок, одетых в снежно-белые блузки с серебристыми медалями содалиции на груди. Мне казалось, что дорога, отделявшая меня от входа в костел, никогда не кончится. Боже милостивый! Можно представить себе, как выглядела я в глазах всех этих членов содалиции – таких цветущих, благоухающих, кокетливо одетых и благочестиво ожидающих прибытия ксендза-катехеты!

Ехидные взгляды паненок и веселое оживление в обеих шеренгах сразу напомнили мне о моем жалком и смешном одеянии: о толстых, черных чулках, порыжевших башмаках, о темно-буром в белый горошек фланелевом платьице поверх которого надет "парадный", розовый передник, напоминающий своим фасоном монашескую рясу. Картину, способную вызвать насмешливую улыбку, дополняли косички, торчащие, как две палки, над самыми ушами; очки в деревянной оправе и коврик под мышкой.

Наконец я добралась до костела, ворвалась в него, захлопнула дверь и спиной подперла ее, точно за мною гналась сотня людей, готовых вот-вот схватить и растерзать меня тут же на месте.

Громкий смех развеселившейся содалиции проникал даже через стены костела.

"Свиньи! – подумала я, окидывая взглядом чистый пол, тщательно вытертые алтари и ковры, которые я выбивала в поте лица своего. – И для вас я всё это делала, для вас старалась!"

А потом, когда звонки возвестили sanctus, [82] когда министрант, [83] начал махать кадилом, которое я вручила ему в ризнице, когда сестра Модеста, вознеся к небу руки, всматривалась неземным взглядом в алтарь, когда прилизанные юнцы, перетянутые голубыми шарфами, и хрупкие паненки шли шеренгами к алтарю, опускались на колени, принимали причастие и возвращались на свои места, молитвенно сложив руки, – я, спрятавшись в углу под хорами [84] сидела злая, насупленная и раздумывала о своей незавидной судьбе: пусть будет, что будет, пусть сестра Модеста запрет меня за непослушание в подвал, но убирать этот костел я больше не буду!

Это воскресенье принесло мне и другую неожиданность. После обеда, когда я раздумывала, в какой бы угол получше спрятаться, чтобы спокойно почитать, на пороге появилась сестра Модеста:

– Причешите волосы и вставайте парами!

Подняться вверх по улице до памятника и вернуться обратно – это почиталось у нас за прогулку. Держась за руки, мы шагали по краю мостовой. На нас были праздничные темно-буро-красные платья и розовые передники.

Прохожие, завидев нас, приостанавливались с усмешкой, а уличные мальчишки, шагая позади наших шеренг, громко орали: "Монашки – букашки, сиротки – обормотки!"

Возле почты стояла группа подростков. У каждого из них руки были засунуты в карманы, одна нога элегантно отставлена чуть вбок, глаза сощурены, во рту – папироска. Презрительно глядя в нашу сторону, они ждали, когда мы поравняемся с ними. Стройный черноволосый паренек, стоявший впереди всех, был, как мне показалось, на кого-то похож. Но на кого? Этого я никак не могла вспомнить.

"Ну, эти сейчас устроят", – подумала я с огорчением, когда мы оказались напротив почты. Шедшая впереди меня Рузя сохраняла полное спокойствие, шагая размашисто и солидно. Глаза у нее были опущены вниз, в руках она мяла чистый платочек.

Зато Гелька, судя по всему, находилась в удрученном состоянии. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она, как рыба жадно глотала воздух и всматривалась своими горящими глазами в толпу поджидающих нас подростков, особенно в того, стройного и черноволосого. Ее щеки то вспыхивали ярким румянцем, то бледнели, как снег. Стоявший с краю паренек собрал уже губы трубкой, намереваясь, видно, громко свистнуть, когда черноволосый положил ему руку на плечо и, повернувшись к своим товарищам, что-то негромко им сказал.