Расстрига погиб, и при виде оскверненной им святыни народ вывел заключение не о какой-либо реформе, а о необходимости полного восстановления Самодержавия. Главной причиной непопулярности Василия Шуйского были уступки боярству. «Запись Шуйского и целование креста в исполнение ее, — говорит Романович-Славатинский, — возмутили народ, возражавший ему, чтобы он записи не давал и креста не целовал, что того искони веков в Московском государстве не важивалось». А между тем «ограничение» только и состояло в обязательстве не казнить без суда и в признании совещательного голоса боярства. То и другое каждый царь и без записи соблюдал, но монархическое чувство народа оскорблялось не содержанием обязательств, а фактом превращения обязательности нравственной в юридическую.

Всеобщий бунт против королевича тоже характеристичен. Кандидатура Владислава сулила водворить порядок на началах «конституционных», в которых права русской нации были широко ограждены. Он принял обязательство ограничить свою власть не только аристократической боярской Думой, но также Земским Собором. Под охрану Земского Собора он ставил свое обязательство не изменять русских законов и не налагать самовольно податей. С современной «либеральной» точки зрения восшествие иностранного принца на таких условиях не нарушало ни в чем интересов страны. Но Россия понимала иначе свои интересы. Именно кандидатура Владислава и была последней каплей, переполнившей чашу. Поучительно вспомнить содержание прокламаций князя Пожарского и других патриотов, возбуждавших народ к восстанию.

Прокламации призывают к восстановлению власти Государя.

«Вам, господа, пожаловати, помня Бога и свою православную веру, советывать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть не безгосударными». Конституционный королевич, очевидно, ничего не говорил сердцу народа. «Сами, господа, ведаете, — продолжает прокламация, — как нам без Государя против общих врагов, польских, и литовских, и немецких людей, и русских воров — стоять? Как нам без Государя о великих государственных и земских делах с окрестными государями ссылаться? Как государству нашему впредь стоять крепко и неподвижно?»

Национально-монархическое движение, как известно, стерло все замыслы ограничения Самодержавия до такой степени, что теперь наши историки не могут даже с точностью восстановить, что именно успели бояре временно выхватить у Михаила. Во всяком случае, ограничительные условия были выброшены очень скоро в период непрерывного заседания Земских Соборов (между 1620-25 годами). Народ смотрел на пережитое бедствие как на Божью кару, торжественно обещал царю «поисправиться» и, заявляя Михаилу, что «без Государя Московскому государству стояти не мочно», «обрал» его «на всей его воле» (Романович).

Много тяжких испытаний и горьких оскорблений пришлось выносить народному чувству в XVIII веке, не обходилось без того и в XIX. Находилось постоянно немало и «своих русских воров» в новой форме. Но не изменила Россия своему идеалу, и когда Император, воспитанный республиканцем, готов был поднять руку на свою наследственную власть, он услышал тот же вечный русский протест:

«Если бы Александр, — пишет Карамзин в своей знаменитой записке [34] , — вдохновленный великодушной ненавистью к злоупотреблениям самодержавия, взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, то истинный гражданин российский дерзнул бы остановить его руку и сказать: „Государь, ты преступаешь границы своей власти. Наученная долговременными бедствиями, Россия пред святым алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти: иной не имеешь. Можешь все, но не можешь законно ограничить ее“».

То же слово раздалось снова и позднее в минуту, снова напомнившую России смуту и колебания прошлых веков. «Сам Монарх, — заявил тогда М.Н. Катков, выражая историческую мысль целой страны, — сам Монарх не мог бы умалить полноту прав своих. Он властен не пользоваться ими, подвергая тем себя и государство опасностям, но он не мог бы отменить их, если бы и хотел» [35] .

В этих заявлениях выражается замечательно глубокое, инстинктивное проникновение смысла монархической идеи. Насколько сознательно в них понимание, почему не может ограничить свою власть Самодержавный Монарх. Не решусь сказать этого о М.Н. Каткове, который так удивительно много в этом отношении понимал. Но у Карамзина ясно говорил скорее русский инстинкт, так как Карамзин, не умея найти принципиального основания и под влиянием абсолютистских теорий века, прямо указывал на волю народа. Дело, однако, вовсе не в воле народа. Монарх, по смыслу своей идеи, даже и при воле на то народа не может ограничить своей власти, не совершая тем вместе с народом беззаконного (с монархической точки зрения) coup d’'et^at [36] . Ограничить Самодержавие — это значит упразднить Верховную власть нравственно-религиозного идеала, или, выражаясь языком веры, упразднить Верховную власть Божию в устроении общества. Кто бы этого ни хотел, Монарх или народ, положение дела от этого не изменяется. Совершается переворот (coup d’'et^at — удар по государству). Но если народ, потерявши веру в Бога, получает, так сказать, право бунта против Него, то уж Монарх ни в каком случае этого права не имеет, ибо он в отношении идеала есть только хранитель (depositaire — носитель) власти, доверенное лицо.

В отношении идеала, в отношении Бога Монарх имеет не права, а обязанности. Если он, потеряв веру или по каким-либо другим причинам не желает более исполнять обязанностей, то все, что можно допустить по смыслу принципа, есть отречение от престола. Только тогда в качестве простого гражданина он мог бы наравне с другими стремиться к антимонархическому coup d’'et^at. Но упразднить собственную обязанность, пользуясь для этого орудиями, данными только для ее выполнения, это, конечно, составило бы акт величайшего нарушения права, какое только существует на земле.

Наряду с вдохновенными проявлениями монархического инстинкта нельзя не видеть, что политический разум у нас далеко не стоял на высоте инстинкта и рассудка, которыми строилась Русская земля.

У нас решительно нет эпохи, в которую не видно было бы недостаточной сознательности нашего политического принципа. Не касаясь первых веков, когда он, естественно, затемнялся могучей аристократией удельного периода, местами уступавшей место демократии, даже в эпоху национальной «реставрации», после 1612 года, мы видим неумение разобраться, например, в отношениях Церкви и государства, причем эти отношения складываются под влиянием скорее личных талантов, чем сознательной политической идеи. У такого замечательного государственного человека, как Филарет Никитич, государственно-церковная политика складывается, видимо, под влиянием случайных условий личного положения. Эпоха Никона, обнаружив чрезмерные притязания иерархии, в то же время и со стороны государственной власти не показала большого уменья разобраться в вопросе, столь важном для самодержавного принципа. Самодержавная идея во многом несомненно затуманивалась даже для такого проницательного «теоретика», как Иоанн Грозный. Так, например, известный совет Вассиана «если хочешь быть самодержцем, не держи советников умнее себя» был принят Грозным как некоторое откровение. А между тем, что может быть по идее более противно монархическому принципу? Точно так же совершенно противны ему меры, неоднократно принимавшиеся Иоанном для отделения государства от «земства», вроде назначения особого «земского царя» Симеона [37] и более учреждение опричнины. Опричники, как особый «корпус жандармов», конечно, могли быть нужными для борьбы с боярством. Но Иоанн придавал своей опричнине какой-то особо глубокий, принципиальный смысл, и даже в завещании детям своим говорит, что в ней для них, если пожелают воспользоваться, «оборазец учинен готов».