От ослепительно-белого мрамора и такого же неба у меня заболели глаза. Я глядела на сердечко в фонтане. Оно было бескровным и бледным. Но для меня оно стало другим сердцем: сердцем моей матери, влажным, красным, тяжело бьющимся под осколками рёбер, такими же белыми, как крылья ангела на её левой груди.

Над головой ангела выступил кровавый нимб.

Красное было повсюду, руки и лицо матери были в красных дрожащих мазках, словно какая-то сумасшедшая бабочка билась о неё окровавленными крыльями. И у папы на лице тоже было красное. Мать стояла возле него на коленях, в растекавшейся по полу луже крови, её губы обхватывали безымянный палец его левой руки горячим, влажным поцелуем глубоко любящего человека. Целовала она чужое обручальное кольцо.

Она подняла на меня взгляд, когда я с грохотом раздвинула дверь. Кровавый пузырь вздулся на её губах.

И лопнул, как мир вокруг нас.

Вокруг матери, папы, Кассандры и меня.

Вокруг нас четверых, всех вместе. И вместе мы будем всегда.

Алое пламя и птицы-воровки, двое слиты в одно. Кровь и пепел.

Я обнимала статую, и мои плечи вздрагивали. Хотелось плакать, но слёзы не шли.

— Что такое шлюха? — спросила я у матери в тот день, когда миссис Кайола назвала её так на улице. И в ту же секунду прикусила язык. Губы матери задёргались. Без единого слова она схватила меня в объятия, холодные, как коктейль «Том Коллинз». Ветерок музыкально шелестел листвой эвкалиптового дерева на заднем дворе. Словно тысячи палочек для еды стучали враз, свиш-свиш.

Мы слушали, я и мать. Я закрыла глаза и откинулась назад, в её объятия. Скоро она начала тихонько напевать. Защёлкала пальцами. Глядя через наш сад на штакетник соседнего дома, она вполголоса запела:

— К обеду в восемь она всегда голодна… [140]

Окно спальни было открыто. Брызгами рассыпался луч солнца, отражаясь от стекла. Кто-то шевельнулся за муслиновой занавеской, едва заметно.

Продолжая петь, но теперь громче:

— Театр любит, но пунктуальна она! — мать рывком поставила меня на ноги. Шелуха эвкалипта летела с моей юбки во все стороны, когда она в вихре танца понеслась со мной по саду.

Я улыбалась матери во весь рот, но она не глядела на меня. Не на меня.

— Пой со мной, детка! — воскликнула она. — Театр любит, но пунктуальна она!

Мысли о загадочных шлюхах испарились. Я пропела единственную строку, которую могла вспомнить, пропела не в лад, проорала во всё горло:

— ПЛЮЁТ НА ТЕХ, КТО НЕ НРАВИТСЯ ЕЙ!

Лана больше не танцевала. Её губы кривились в улыбке, когда она смотрела прямо в то окно.

А теперь большой финальный аккорд, и побольше меди. Я сделала колесо и заорала:

— ВОТ ПОЧЕМУ ЭТА ЖЕНЩИНА ДРЯНЬ!

Тяжёлая штора в окне напротив упала.

Мать послала ей воздушный поцелуй.

Я рухнула в траву, потная, запыхавшаяся, пьяная от счастья жить.

На кладбище «Шепчущие сосны» ветер украл мой воздушный поцелуй и понёс его к занавесу из деревьев, к шпионящим взглядам из ветвях. Волосы хлестали меня по глазам, и я отвернулась. Я взглянула вверх, на каменного ангела, на зияющую полость в его груди, где пульсировала когда-то жизнь, на его крылья, цеплявшиеся за серебряный полог неба. В уголке глаза повисла единственная слеза: паучок. Тоненькая лапка застряла в обрывке паутины, которая взлетала на ветру, как ресница. Я знала, что эта паучья слеза, навеки застывшая на месте, никогда не упадёт. Паучка давно нет, а его опустевшая оболочка стала закисью в глазу ангела.

В сухом глазу ангела.

Господь не льёт слёз по шлюхам.

Сорока, похитительница сердец, трещала с кипариса, чьи костлявые крылья-сучья были темны, как сумрак. Скоро верхом на гремучем грозовом облаке пожалует ночь. Я скрипнула зубами, костяшки пальцев побелели на мраморных лодыжках.

Почему она это сделала? Я не знала — да и откуда?.. Я знала лишь, что сердце ангела было тогда ещё на своём месте. Пока. Сердце ещё билось, хотя всего несколько секунд. Оно всё чувствовало. Всё знало. Всё рассказало. Оно прошептало единственное слово: красный мокрый поцелуй, посланный мне через кухню, с губ умирающей к сердцу живой.

Один поцелуй, одно слово.

Лето было почти на исходе,

Итальянское небо синело [141] .

Один поцелуй, одно слово.

Я сказал ей: «Скиталец я, леди,

Подарите хоть слово любви».

Одного слова было достаточно. Я не забыла того, что шепнула мне мать, лёжа на полу, пока жизнь утекала от неё — от меня — в медном свете осеннего полдня. Но я не понимала, что значило то слово.

До сих пор. Может быть, до самых этих пор.

Именно оно толкнуло меня вновь в объятия ангела.

Память, и время, и сны, и сердца, и забытые песни, и умирающие ангелы. Поцелуи ангелов, рисованных и настоящих, танцующих и хмельных, с широко раскрытыми губами и вырванными сердцами, сладкими, точно крем-какао.

Миссис Кайола так и не развелась с папой. Она тысячи раз грозила сделать это, но не было такой силы в аду, которая заставила бы её дать ему свободу быть с ней. Так говорил папа, когда он и мать долго не ложились спать и обрывки их горячих споров долетали до меня из другой комнаты.