Несмотря на одолевавшие его заботы, Мирабо нашел время составить каталог своих книг; потом разместил часть из них в столовой. «Эта комната, — сообщает мемуарист Горани, второсортный Казанова, — ничем не напоминала столовую любого другого человека. Из четырех стен этой комнаты одна являла собой богатый и элегантный буфет, отделанный с утонченным вкусом, с античными вазами, наполненными всякими вкусными вещами. Другая стена была книжным шкафом с книгами в великолепных переплетах и редкими изданиями. Еще одна стена была покрыта картинами, изображающими застолья, а четвертая — эстампами на ту же тему».

В этой роскошной обстановке ежедневно устраивались пиры. «Когда стол был накрыт, входили в столовую; перед гостями стояли четырехэтажные сервировочные столики, заставленные бутылками, тарелками, бокалами, сервизами, так что каждый брал, что хотел. Когда первое было съедено, Мирабо звонил, и тогда разговоры прекращались. Трое слуг мгновенно уносили пустые блюда, а трое других заменяли их тем же количеством блюд со вторым и исчезали. То же происходило в конце второй перемены; Мирабо звонил и говорил, чтобы приготовили кофе и ликеры. Затем вставали из-за стола и переходили в другую комнату, где, без единого слуги, пили кофе и ликеры».

Однако эти ужины не всегда проводились в сплошь мужской компании за серьезными политическими разговорами. Госпожа Лежей часто бывала на этих пирах, однако ее быстро заменила актриса из итальянской труппы, более замечательная своим талантом, нежели своей красотой, — мадемуазель Морикелли, последняя пассия Мирабо. К тому моменту книгоиздатель Лежей умер, оставив после себя внушительные долги. Мирабо в шутку повторял, что смерть его издателя обошлась ему в 130 тысяч ливров; возможно, он воспользовался случаем, чтобы избавиться от чересчур требовательной любовницы и предаться многочисленным случайным увлечениям, в которых, благодаря его политической карьере, недостатка не было.

Чтобы не ударить лицом в грязь, трибун велел сдабривать блюда столь сильными приправами, что одна из постоянных посетительниц дома, мемуаристка Арманда Роллан, призналась, что «почти кашляла кровью, когда ужинала у Мирабо». Когда специй оказывалось недостаточно, к ним добавлялись афродизиаки. Один из знакомых Мирабо сказал ему: «Вы, должно быть, саламандра, если можете жить в таком огне и не сгорать».

Секретарь Пелленк благоразумно твердил своему хозяину, чтобы тот поберег себя, напоминая, что он всего лишь человек.

— Вы правы, — отвечал Мирабо, — но с недавнего времени, ибо раньше во мне было больше жизни, чем в десяти мужчинах, которым ее достаточно.

Какое бы восхищение ни вызывало такое жизнелюбие, огорчительно отмечать в человеке такого большого ума столь низменные потребности. Внебрачный сын Мирабо Люка де Монтаньи, много сделавший, чтобы идеализировать память об отце, все же счел своим долгом отметить, что сексуальная несдержанность Мирабо «была врожденным проявлением своего рода сатириазиса, которым он мучился всю свою жизнь и который проявлялся еще несколько часов после его смерти, — факт, разумеется, странный, но неопровержимый». Эта буйная натура, обреченная на долгое воздержание, предавалась прискорбным излишествам, которые позволяет успех; сей порок, частый спутник политической карьеры, вызвал не одну безвременную кончину.

Мирабо не мог одновременно сражаться на поле наслаждений и на поле долга; а долг для него состоял в спасении государства.

В первый день 1791 года все его заботы сосредоточились на внезапно обострившейся проблеме, чуть не вызвавшей во Франции религиозную войну, — на вопросе о присяге священников гражданской Конституции.

До ноября 1790 года Мирабо держался в стороне от вопросов церковной доктрины, возможно, потому, что был атеистом. Конечно, он поддержал Талейрана в вопросе о секуляризации церковного имущества, но тогда его занимали государственные финансы, а не вероисповедание. Лишь в конце ноября 1790 года ему пришлось вмешаться в это дело, и его выступление вызвало скандал.

Идея о гражданской присяге сильно взволновала священников и епископов из числа членов Собрания. Когда последнее сделало выборными должности кюре и епископов, духовенство почти единогласно потребовало «исключить специальным постановлением предметы, находящиеся в ведении духовной власти», и обратилось к папе за одобрением, а также «применением канонических форм к изменениям, касающимся церковной иерархии и дисциплины».

Мирабо одним из первых разглядел в этой попытке сопротивления опасность раскола; тогда он поставил себе задачей не отменить решение Собрания, что показалось ему невозможным, а смягчить последствия его решений.

26 ноября депутат Вуадель потребовал, чтобы священники принесли присягу в течение недели. Мирабо выдвинул более умеренный контрпроект. К несчастью, он был мало сведущ в вопросах богословия и положился на указания своего коллеги аббата Ламуретта, не вникнув в суть дела. Вместо того чтобы уладить конфликт, он лишь раздул его демагогическими угрозами в адрес реакционно настроенной части духовенства. В результате его пылкого и неловкого выступления приняли тот самый проект Вуаделя, который он и критиковал.