На следующий день, 5 мая, Мирабо был готов сыграть политическую роль. Депутаты от третьего сословия, сбившись в покорное стадо, долго дожидались, пока церемониймейстер, маркиз де Дрё-Брезе, рассадит их по скамьям в зале Малых забав. В это время Мирабо внимательно перечитывал речь [37] , которую он приготовил, чтобы произнести в подходящий момент во время первого заседания. Конечно, было еще неизвестно, возможно ли будет депутату от третьего сословия подать голос в первый же день, особенно в присутствии Людовика XVI. В самом деле, по протоколу, который было бы трудно соблюдать, депутаты от разночинцев могли обращаться к королю, лишь стоя на коленях, — сложно представить себе Мирабо в такой униженной позе. Войдя, в свою очередь, в зал, где решится судьба Франции, Мирабо был встречен робкими аплодисментами, быстро потонувшими в презрительном ропоте. «Он понял его смысл, — уверяет госпожа де Сталь, — но, гордо проходя через зал к своему месту, как будто готовился породить достаточно волнений в государстве, чтобы смешать ранги уважения, как и все прочие».

Это мнение сложилось постфактум; во время первого заседания Мирабо был замечен лишь по приходе; все остальное время внимание депутатов и зрителей было сосредоточено на других вещах.

После полудня вошел король в расшитом фраке, на его треуголке сверкал бриллиант «Регент»; за ним шла королева в серебряном газовом платье, усыпанном белыми блестками; позади следовали принцы крови и министры в роскошных костюмах.

Беглый луч солнца в последний раз сверкнул по позолоте аксельбантов, потом речь короля раскрыла двери новым событиям. Эта тусклая и благодушная, порой напыщенная речь вызвала аплодисменты; их удостоилось королевское величие, а не разочаровывающие слова монарха. Тот не затронул ни одного из вопросов, будоражащих умы; оставалось по-прежнему неизвестно, будут ли сословия заседать вместе и как станут голосовать.

Когда король закончил, он предоставил слово хранителю печатей, неловкому де Барантену. Министр выражался цветисто и неясно; вопрос о заседаниях по сословиям так и остался открытым. Потом целых три часа Неккер натужно жонглировал цифрами; если следовать логике его речи, выходило, что дефицита бюджета никогда и не было, так что непонятно, зачем созвали Генеральные штаты — без них можно было прекрасно обойтись.

Пробило уже шесть часов вечера; депутатов мучили заботы, связанные с продолжительностью заседания, открывшегося на заре. Так что Мирабо сам отказался от мысли попросить слова, в чем ему, вероятнее всего, отказали бы.

Остается только гадать, как приняли бы заготовленную им речь, в которой, в частности, говорилось: «Возглавляемые Вашим Величеством, мы — и только мы — имеем право определить форму заседаний, но сир, вы, несомненно, имеете право помешать тому, чтобы сей важный вопрос — должны ли сословия разделиться или остаться вместе? — был решен прежде, чем рассмотрен. А так и будет, сир, если вы допустите, чтобы мы с самого начала разделились. Естественное состояние всякого собрания — разумеется, соединение всех его членов; они обычно едины, пока не разделятся. Чтобы решить, что они разделятся, нужно, конечно, их объединить, но было бы более чем странно разделить их, чтобы узнать, останутся ли они вместе».

При всей своей справедливости, эти идеи были не новы; Мирабо уже излагал их почти в том же виде в «Письмах к Черутти», и непохоже, чтобы тогда они оказали воздействие на короля и его министров. Таким образом, будь эта речь произнесена в день открытия штатов, она вряд ли изменила бы намерения Людовика XVI и его Совета, к тому же эти намерения были слишком расплывчаты, чтобы их можно было атаковать в лоб. В самом деле, в последних числах апреля 1789 года король задумал изменить состав правительства, чтобы окружить себя людьми, решительно настроенными сохранить монархические институты в их неприкосновенности. Однако, предоставив депутатам право самим решить, будут ли они голосовать поименно или по сословиям, он продемонстрировал свою слабость. Эта нерешительность могла дать понять, что монархия ждет от Генеральных штатов некоего чуда — восстановления бюджетного баланса, притом чтобы никому не пришлось ничем жертвовать.

Не сумев ни произнести свою речь, ни включить ее в протокол первого заседания, Мирабо частично опубликовал ее в номере своего «Журнала Генеральных штатов» от 6 мая, дополнив ее комментарием, из которого следовало, что удобный случай был упущен.

Такая позиция не пришлась по вкусу Людовику XVI и его министрам. Было тотчас издано два королевских указа; первый напоминал, что печать несвободна; второй запретил газету Мирабо и пригрозил издателю санкциями.

Словно от камней, брошенных в воду, от этих указов разошлись круги в разные стороны. Собрание парижских выборщиков, завершавшее назначение депутатов, выразило протест против этих мер через печатный орган адвоката Тарже. Зато пресса, находившаяся на содержании у Неккера, яростно набросилась на Мирабо. Один памфлетист, назвав его «депутатом ада», закончил так: «Какой честный человек посмеет сидеть рядом с г-ном де Мирабо? У него одна система — постоянство в порочности».

Довольно ловко Мирабо обошел препятствия: заменил свою газету «Письмами к избирателям», которые выполняли ту же роль, но которые нельзя было запретить, поскольку каждый депутат имел право и даже был обязан отчитываться в своей деятельности перед избирателями. Тем не менее поведение правительства заставляло задуматься. Благодушие короля, возможно, было напускным; за раздельными заседаниями палат мог скрываться некий умысел; возможно, против представителей народа замышлялся переворот. В одном из личных писем, в середине мая 1789 года, Мирабо выразил свои опасения и выстроил альтернативный ряд: «Если бы у г-на Неккера была бы хоть капля таланта, он уже через неделю получил бы 60 миллионов от налогов, 150 от займов, а на восьмой день распустил бы нас; если бы у г-на Неккера была хоть капля характера, он стал бы кардиналом де Ришелье по отношению к двору и возродил бы нас; если бы у правительства было хоть немного ловкости, король объявил бы себя демократом, а мы, по сути, смогли бы стать второй Данией».

Похоже, что первое беспокоило Мирабо не менее двух недель; третье сословие погрязло в бездействии; хотя депутат от Экса был в нем первой головой, к нему все еще мало прислушивались. Он более властвовал над общественным мнением в стране, чем над собранием депутатов. «Письма графа де М. к своим избирателям» вызывали много шума; такие слова, как «Совершенно верно, что вместо того чтобы даровать народу свободу, ему выковывают цепи», обратили к Мирабо множество слушателей. Через несколько дней правительство подало в Парижский парламент жалобу на эти пасквили, но парламент не стал ее рассматривать, заявив, что здесь «нет мотива для разбирательства». Это значило негласно утвердить принцип свободы печати. Поняли это не сразу; преимущество, в котором находился Мирабо перед существующим порядком, не обеспечило ему немедленного главенства в Собрании. Однако успех склонил его к последней предусмотренной им возможности: поскольку король при поддержке духовенства и дворянства как будто собирался отказаться от немедленного голосования по налогам, ожидаемым от Генеральных штатов, а затем от их роспуска, не следовало ли предположить, что король, избавившись от двух первых сословий, решится править, опираясь единственно на народ, как в Дании со времен революции 1660 года? В таком случае у монархии будет прочный базис, который окажется еще надежнее, если она последует советам графа де Мирабо; если так, то частные интересы монархии совпадут как с интересами депутата от Экса, так и с общими интересами страны.