Она долго рассматривала двух девочек-подростков в белых передниках, обнявшихся у калитки сада, в глубине которого просматривалась беседка с крышей на высоких столбиках. Неужели это она со старшей сестрой — она, удивленно распахнувшая глаза, придерживающая одной рукой пышную косу, перекинутую на плечо?!

Слабая улыбка тронула губы Веры Михайловны: она вспомнила, как в этом саду, только с противоположной стороны — там, где он спускался к речке Каменке — сын соседа по даче, толстый студент в пенсне, долго и путано объяснял ей процесс сталеварения, а потом без всякого перехода признался в любви и попытался ее поцеловать. Она возмутилась… А потом ей было жаль его — совершенно растерявшегося, какого-то беззащитного. Вера Михайловна хотела вспомнить его имя — но не смогла. Однако он стоял перед нею, как живой — нескладный, со смешно напяленным пенсне…

Воспоминания наплывали и снова таяли в далеком прошлом.

Вот фотография ее мужа. Он был замкнутым, необщительным человеком, весь мир которого составляли работа и живопись. Для семьи, видимо, в его сердце места не оставалось…

Дочурки… Светом в неудавшейся личной жизни были они. После смерти мужа она трудилась ночами, проверяя ученические тетради, занимаясь переводами с французского. Бралась даже за переписывание непонятных и неинтересных ей бумаг — все для того, чтобы дети жили в достатке. А сейчас…

Сейчас от младшей — Нади, переехавшей с мужем в Москву, раз или два в год приходят коротенькие письма всегда с одним обращением: здравствуйте, дорогие! И все. А старшая… Особенно остро Вера Михайловна ощущала свою ненужность именно ей, с которой находилась рядом. Но почему? Почему?!

Сознание страшной непоправимости — вопи, бейся головой о стену, все равно не изменишь! — физической болью стиснуло сердце…

…В соседней комнате что-то упало. Пытаясь удержать слезы, она трудно поднялась со стула, выглянула в дверь. Саша спал на диване, неудобно свесив руку. Книга лежала на полу. Вера Михайловна тихонько подошла к внуку.

— Сашенька… — виноватым голосом сказала она.

Мальчик, что-то пробормотав, перевернулся на другой бок. Вера Михайловна нерешительно потопталась возле него, вышла в переднюю и, вернувшись, осторожно укрыла внука байковым одеялом со своей постели.

Денис Петрович и Серафима Евгеньевна вернулись домой с неприятным чувством: у приятелей, где они были, Денис Петрович нежданно встретился с бывшим сослуживцем, с которым в свое время порвал всякие отношения. Потому он брюзжал всю дорогу, срывая накипевшее раздражение.

Глянув на Веру Михайловну, спавшую скорчившись на кровати в своем закутке, Денис Петрович молча прошел в комнату.

— Полюбуйтесь! — щелкнув выключателем, торжествующе воскликнул он, патетическим жестом указывая на сына. — Мальчик валяется словно собачонка, а любящая бабушка видит радужные сны!

— Не вижу ничего страшного, — заметила Серафима Евгеньевна, начиная стелить Саше постель.

— Вот как? Прости, Сима, но в твоем постоянном хладнокровии есть что-то ненормальное. Полагаю, наследственное. Впрочем, ничего удивительного: гены — фактор неоспоримый… Почему твоя маман укрыла Сашку своим одеяльцем? Не лучше ли наше? Или, наконец, его собственное, которое гораздо теплее?

— Оставь ее в покое. Не голый же ребенок лежит.

— Что?.. А я утверждаю — вздорная старуха подвергает опасности его здоровье ради сентиментальной демонстрации: жертвую, дескать, одеяло ради ближнего своего. Прошу убедиться — форточка открыта! Да ведь это…

— Пожалуйста, не ори. Сашу разбудишь…

— Я не ору, а говорю совершенно спокойно! Пора поставить вопрос принципиально. Да-да! Не усмехайся… Именно прин-ци-пи-аль-но! Ты горой стоишь за свою мать…

— Не стою горой. Просто нужно быть элементарно справедливым.

— …Заступаешься за свою мать. Что же — это чувство естественно, биологически, так сказать, оправдано… Но любишь ли ее, позволь спросить?

— Денис, твой вопрос глуп… и пошл. Прекрати! Надоело.

— Милая моя, дело в принципе. Поэтому я постараюсь быть предельно ясным, — парировал Денис Петрович, аккуратно составляя рядышком снятые ботинки. — Спрашивается: почему она не сумела завоевать обыкновенной благодарности даже у собственных детей? У тех самых чад, которым отдала все и вывела в люди? Как видишь, я отдаю ей должное… А потому, что…

— Денис, прекрати нелепые изыскания! Еще раз прошу.

— Нет, не прекращу. Будь мои слова нелепыми, ты пропустила бы их мимо ушей… Итак. Мать отдала вам жизнь, вам следует на руках ее носить, а вы… Парадокс? Нет — закономерность! Прошу заметить: в данном несоответствии виню ее, а не вас. Только ее! Ибо ваше воспитание, как все дела Веры Михайловны, было поставлено глупо.

— Разреши узнать — чего ты, собственно, хочешь?

— А того. Пытаюсь доказать, что не придираюсь к твоей маман, а она действительно заслуживает всяческого презрения… Сима, прошу не перебивать! Так вот. Сложившаяся ситуация не случайна: тот, кто не умеет брать, ничего не получает. Это закон. Ваша мать давала, ничего взамен не требуя — вот и результат.