…Огонь немцев начал затухать и погас совсем. Филь отвалился от пулемета, устало свесил руки… но сразу вскочил. Тяжело дыша, он побежал к комбатовской землянке.

В ней было темно — хоть глаз коли. Однако Филь, будто при свете, сразу нашел одинокий топчан, скрипнувший под его тяжестью, вытащил вещевой мешок.

— Ничего, гадюки, не оставлю! От меня не попользуетесь, — свистящим шепотом сказал он и надел вещмешок.

Начинался рассвет. Немощная зорька высветила край неба. Стала видна полоска за горизонт уходящего леса. Холод полз, прижимаясь к земле по-пластунски…

А Степка Филь забылся. Ожила перед ним родная деревенька Луговищи — приземистая, в одну улицу, скрипящая колодезными «журавлями», спозаранку хлопающими калитками. Он увидел речку Ивицу, с которой была связана вся жизнь — в густых зарослях ивняка, обступившего ее, играли они, ребятишки, в казаков-разбойников, удили шустрых ершей и медлительную плотву. В прозрачной воде тихой речушки смывал он сенную труху, приставшую к потной коже во время скирдования. На ее берегу, первый и последний раз, познал острую радость, которую дает нагое женское тело…

Как наяву встали перед тоскующим мысленным взором избенка с голубыми потрескавшимися наличниками, размалеванными самим — краску он выпросил у заведующего избой-читальней, лохмоногая коза Шалава, чучело с жестяной банкой вместо головы, вековечно топырившееся на огороде…

Деревенская ребятня прозвала его Телей — за медлительность и незлобивость. Между тем долго вспоминали в деревне, как Степка чуть не всю ночь гонялся за распутавшейся и отчего-то ошалевшей лошадью, но к утру все же поймал ее.

Маленькая и неулыбчивая, воскресла в памяти мать. Он увидел ее светлые волосы, на затылке забранные жидким пучком, круглые, что и у него, добрые глаза, широкие в ладонях руки, услышал слова, которыми, плача и сморкаясь, проводила она сына на фронт:

— Господь тебя сохрани, Степуша! Вертайся, сыночек, поскорей…

Утираясь платочками, потихоньку горевали соседки: у вдовы колхозного пасечника не было никого на свете — желтоголовый парнишка, который косолапо, будто медвежонок, вышагивал в последнем ряду, оставался ее единственной опорой. Муж — мосластый желтоволосый, как сын, бестолково суетливый человек, бредил неотвязной мечтой: выучиться на шофера. За месяц до войны его сшиб на дороге грузовик…

Степка сидел, не открывая глаз. А потом, проведя рукавом бушлата по лицу, припал к пулемету… и ледяной уж скользнул по спине: маскируясь сосновым перелеском, по пояс в тумане, прямо на него двигались немецкие шинели!

Соленая влага еще холодила Филю щеки и губы. Он сдувал ее, не отрывая пальцев от приклада и спускового крючка. Он подпускал врага все ближе и ближе. А когда перебегавшие фигуры стали видны уже в полный рост, ствол пулемета зашевелился.

— Маманя моя родненькая, — одним вздохом сказал Филь и нажал спуск.

Фашисты падали, словно их валил кто-то, дергая за веревочки. С длинной очереди перейдя на короткие, Степка не прекращал огня, пока не опустел магазин. Спеша и потому не попадая, он вставлял новый, когда увидел вторую цепь галдящих немцев, показавшихся слева, из оврага.

Задыхаясь, Филь закрепил магазин. Он не слышал частого треска автоматов, из которых на ходу строчили черношинельные егери, уханья расшвыривающих осколки мин.

— Маманя моя! — бормотал он, выжимая из пулемета струи точно направленного свинца.

Вдруг «Дегтярев» смолк. Магазин снова был пуст. И тогда, сжав в каждой руке по гранате, упираясь локтями и коленями, Степка выбрался на бруствер окопа. Он встал, выпрямился и привычным движением поправил за спиной вещевой мешок.

— Бога вашу мать, кровососы! — сказал он, беспощадным взглядом обведя дымящееся туманом поле и частокол сосенок, откуда выкатывалась еще одна вражеская цепь.

— Бога вашу мать! — дико закричал он и двинулся вперед.

Он шел, переваливаясь на толстых ногах, прижав к груди нагревшиеся в ладонях гранаты, солдатский вещмешок покачивался за его плечами, желтые волосы прилипли к мокрому лбу.

Он шел, все убыстряя шаги, оскальзываясь на мягких хребтинках пересеченного бороздами поля.

Он шел, и рот его изрыгал самое святое слово, которое превратилось в выражение смертельнейшей, ни с чем не сравнимой ненависти…

Его не собирались брать живым — стремительно идущего навстречу неровной, будто оцепеневшей в эту минуту стене грязно-серых и черных шинелей. Страшен он был в несокрушимом своем одиночестве, которое казалось призрачным!

Пули пробивали его насквозь, но он торопился, почти бежал вперед, потому что комбат знал — кто способен создать видимость наличия!