Шрифт:
— И в подтверждение этой хитрой байки вы запираете ворота?
— Сразу видно нездешнего! Местные все знают, что мы испокон века входим в дом через огороженную заднюю дверь. Зимой там не так сильно сквозит и, даже если открыты ворота и дверь, ветер не задувает огонь.
Когда Лессинг сообщил, что прибыл из библиотеки, метельщик спросил, уж не является ли его гость известным поэтом.
— У нас тоже есть свои песни, у нас — метельщиков, — добавил он не без гордости.
Лессинг вошел в бедно обставленную комнату, служившую одновременно и мастерской. Сидевшие там женщина и девочка брали охапки хвороста и с помощью ивовых прутьев вязали из них метлы. Однако мужчина, видимо, был не совсем доволен их работой, поскольку сам все время что-то поправлял.
— А известно ли, — спросил он с вызовом, — как увяз в долгах наш хозяин, старый герцог?
Лессинг был озадачен и стал возражать. Он считал это пустой болтовней, ибо иначе ему бы об этом обязательно рассказал Эберт.
— Старый герцог Карл обожает придворную роскошь и ослепительные праздники, да и азартные игры тоже. Поговаривают, что ростовщикам и чужим князьям не уплачено долгов на пять миллионов талеров. Теперь наследный принц наведет порядок.
Лессинг почувствовал себя обманутым.
Этот человек ничуть не походил на весельчака. Может быть, ему для его шуток требовались подходящие партнеры?
Он уже решил было, что весь свой путь проделал впустую, но тут ему пришло в голову поинтересоваться песнями метельщиков. Некоторые из его друзей — вроде Николаи, Глейма или Рамлера и особенно Гердера — собирали старые песни.
Метельщик не стал ломаться. Хриплым неумелым голосом он спел одну печальную и одну шуточную песню в обычной манере метельщиков. Последнюю песню, лихую, отчаянную, грубовато-озорную, Лессинг записал к себе в книжицу, ибо счел, что она одна куда лучше, чем вся новая поэзия с ее анакреонтическим жеманством.
Когда в кармане денег нет и не на что поддать, За прутьями иду я в лес, чтоб веники вязать, Потом по улицам брожу, стараясь их продать, «Купите веники! — кричу, — и не забудьте дать Побольше денег мне, чтоб я скорее мог поддать!»Позднее он вспомнил об этой песне и отослал ее с письмом своему старинному другу Николаи в Берлин, ибо его друзья жили повсюду, только не в Вольфенбюттеле.
«Чего стоят все новые застольные песни рядом с этой старой?» — написал он Николаи и наставительно, добавил, что если у народа много таких песен, то об их сбережении необходимо позаботиться.
Последнее замечание было направлено против насмешек Николаи, ибо этот простодушный человек, к сожалению, все еще путал народ с чернью. Судя по всему, берлинские друзья никак не могли разобраться с противоречием: почему они живут под самым жестоким гнетом в Европе и имеют при этом так называемого «просвещенного» монарха. Это обстоятельство не позволяло им, и милейшему господину Мозесу в том числе, стать боевыми союзниками. Тот, с костылем, всех их водил за нос!
Берлинским просветителям не хватало последовательности. Они так и не смогли найти архимедову точку опоры…
— Что за омерзительная погода сегодня здесь, в окрестностях Блоксберга! — воскликнул Лессинг однажды утром.
Он понял, что суровая зима с туманами, морозами и сильными ветрами сделает его затворническую жизнь в замке совершенно невыносимой. Его шуба находилась все еще в Вене. Предложение Евы, чтобы он обзавелся новой за ее счет, было не только неприемлемым, но и невыполнимым, ибо с пустым кошельком решительно ничего не купишь.
И все же раздражение, испытанное им при виде грозовых облаков над Блоксбергом, было лишь проявлением общего недовольства. Если он сидел в библиотеке, то даже книжная пыль начинала постепенно действовать ему на нервы. Если он получал письмо из Вены и ощущал в каждой строчке подавленность любимой подруги, узнавал, что, стоило с ней кому-нибудь хотя бы заговорить, как на глаза у нее наворачивались слезы, что она упала в обморок, что у нее была горячка и про прочие подобные проявления ее душевного состояния, то вся эта жизнь начинала казаться ему такой невыносимо тоскливой…
А хуже всего была та похвала, которой удостоился «Беренгарий». Даже друзья приняли за чистую монету выдвинутое Лессингом в целях самозащиты утверждение, будто Беренгарово учение о святом причастии сходно с таковым Лютера. И ортодоксальные теологи, так называемые ученые мужи, коим уже воистину следовало бы в этом досконально разбираться, одним жульническим приемом умудрились скрыть временное расхождение в пятьсот лет и выдавали его «реабилитацию» Беренгара за «апологию» лютеранства. Одним росчерком пера отважного еретика и бунтаря XI века превратили в реформатора-буквоеда, словно Беренгар призван был послужить доводом против Цвингли в пользу Лютера. Sancta simplicitas! [8] А сам он в качестве автора «реабилитации» удостоился теперь за брошенный им вызов оскорбительных поздравлений.
8
Святая простота! (лат.).
Но самое неприятное случилось напоследок. Старый герцог Карл, которому тем временем тоже передали сочинение, похвалил усердие «своего» библиотекаря и тотчас возложил на него с полдюжины поручений. То Лессингу надлежало составить каталоги на имеющиеся в библиотеке ценные дублеты, то отобрать из княжеского собрания гравюр рисунки именитых мастеров, пока в конце концов от него не потребовалось даже удостоверить подлинность «римского светильника» — бронзовой фигурки сатира со светильником в руке, — который герцог Карл распорядился купить в Гамбурге и на котором, несмотря на его предположительный возраст, не было и следа патины.