— Я был в зале Суда, когда Давину и юному княжескому сыну вынесли приговор, — сказал Сецуан, взяв кусочек рыбы. — Суд был весьма скорым.

— Княжескому сыну? — переспросила, приподняв бровь, матушка.

— О да! Я прекрасно знаю, кто в самом деле «двоюродный брат» — кузен Нико.

Он улыбнулся: ни следа торжества или презрения! Улыбнулся мило и тепло, будто меж нами обнаружилась общая чудесная тайна.

«Не рассчитывай на него! — приказала я себе. — Вспомни, кто он!»

Но как это было трудно, когда он вот так сидел здесь и улыбался, и бесстрашно встречался со мной взглядом. «Ведь так делает и Дракан!» — самой себе сказала я. Но Сецуан не очень-то походил на Дракана. Он скорее походил на меня: эти черные волосы, эти зеленые глаза! Ну просто вылитая я!

Мама отложила вилку в сторону.

— Ладно! Тебе известно, кто такой Нико! Будет ли также стоить сколько-нибудь, чтобы заставить тебя сохранить эту тайну? — спросила она, и голос ее звучал так же твердо, как голос какого-нибудь торгаша.

— Почему тебе вечно кажется, будто я собираюсь причинить тебе зло? — спросил Сецуан.

— Горький опыт научил меня этому…

— Мелуссина, я никогда не принуждал тебя… Я никогда не вредил тебе. Я никогда не желал ничего другого, кроме как…

Он замешкался, словно испугался того, что она сделает.

— Ничего другого, кроме как любить тебя, — наконец выговорил он.

Я и предположить не могла, что творилось в голове матери. Она сидела совершенно спокойно, не меняя выражения лица.

— А твоя мать? — спросила она. — Твои родичи? Они что, тоже хотели лишь любить меня?

Он опустил глаза, не в силах глядеть на нее.

— Моя мать умерла, — вымолвил он, вертя меж пальцами свой стакан, так что вино наконец перелилось через край, устроив небольшой водоворот. — Ныне старейшина нашего рода — моя тетка. Я знал… я знаю, род мой совершал такое, что тебе простить трудно. Такое, что немногие люди захотят понять. Но я теперь здесь, с тобой, а не с ними. Это тебе о чем-то говорит?

Я была просто ошеломлена, увидев вдруг, как крупные прозрачные слезы льются по щекам матери.

— Вы так подло искусны, — сказала она, и в голосе ее слышались не слезы, а лишь гнев, схожий с горной лавиной, такой ужасающий и безмерный, что все остальное было сметено. — Вы умеете выдавать день за ночь, а Зло за Добро. Ты никогда не хотел полюбить меня. Твоя мать отослала тебя ко мне так, как отсылают жеребца к кобыле, потому что ей пришло в голову, будто потомство наше может быть не совсем обычным. Ты можешь отрицать это, глядя мне в глаза?

Мелкие круговые движения стакана прекратились. Какой-то миг он сидел тихо. Свет искрился на гранях его серьги со змейкой.

Потом он прошептал:

— Нет, не могу. Дитя, обладающее Даром Змеи и силами Пробуждающей Совесть… то было слишком большим соблазном. Однако я не могу сказать, что никогда не любил тебя.

— Не лги мне! Не начинай опять, Сецуан!

— Я не лгу!

И прежде чем снова опустить взгляд, он поднял голову и какой-то миг, краткий и тяжелый, смотрел ей в глаза.

Это потрясло ее.

— Дина! — молвила она. — Пойди… пойди и… принеси нам еще немного вина.

Я продолжала сидеть.

— Мы можем позвать лакея, — ответила я. Мне не хотелось оставлять ее с ним наедине, ни в коем случае.

Как угодно, только не такой, какой была она сейчас — со следами слез на щеках и руками, которые никак не могла успокоить.

Мама глянула прямо на меня.

— Пойди! — велела она.

Я неохотно поднялась. Нелегко перечить матери, обладающей силами Пробуждающей Совесть. Порой это просто невозможно. Я взяла кувшин и вышла из-за стола. Но, отойдя довольно далеко и оказавшись в тесном сумраке теней фруктового сада, где мама не могла увидеть меня, я остановилась.

Матушка подождала, пока я, по ее расчету, оказалась на таком расстоянии, что не могла ничего услышать. Стремительным движением отерла она со щек слезы и выпила последний глоток вина, еще оставшийся в стакане.

— Ну ладно! — твердым и каким-то чужим голосом произнесла она. — Поговорим о ценах.

— Мелуссина…

— Нет! — отрезала она. — Никаких красивых слов! Никаких пробудившихся мечтаний! Никакой лжи! Что ты предлагаешь, как ты можешь нам помочь?